У Ваплахова оставалось четыре фотографии, но знал он, что когда-нибудь они пригодятся, а одну из них — самую лучшую — он подарит своему другу Добрынину.
Две недели спустя сидел Банов у костра и читал только что полученные письма.
С другой стороны костра старик распечатывал бандероли и посылки и то и дело охал или айкал. Был он в отличном настроении и поэтому каждые две-три минуты отвлекал Банова от писем, призывая его внимание к очередному присланному ему подарку.
Когда Банов в пятый или шестой раз посмотрел на «присланное» Кремлевскому Мечтателю, то увидел у старика в руках большой кусок копченого мяса.
— Это на вечер, к чаю! — сказал, широко улыбаясь, Кремлевский Мечтатель. — От татар Приволжья! Хорошие татары какие! А?
Банов кивнул и взялся за следующее письмо.
«Уважаемый товарищ Эква-Пырись, — читал он. — Спасибо за письмо. С парашютом прыгала я уже давно, но товарищ мой, с которым я прыгала, пропал без вести, и поэтому ваш привет ему передать не могу. Я долго болела и поэтому не помню, о чем я писала вам в предыдущем письме. Извините, пожалуйста.
С уважением, Клара Ройд».
— Дура, — тяжело прошептал Банов и вздохнул. — Ничего не поняла!
Опустил руки на колени. Посмотрел тоскливо на огонь, облизывавший еловые ветки с уже обгоревшими иголками.
— Товарищ Банов, гляньте-ка! — снова прозвучал голос Кремлевского Мечтателя. — Гляньте-ка сюда! Банов нехотя поднял глаза.
На этот раз в руках старик держал толстую книгу. Банов прочитал: Лев Шейнин, «Записки следователя».
— У вас когда-нибудь следователь был? — спросил старик.
— Нет, не было.
— А у меня был, и не один, надо сказать! Прекрасный народ — эти следователи. Образованные, умные… А мы их все равно провели в семнадцатом…
Банов не слушал рассказ Кремлевского Мечтателя. Он составлял в уме следующее письмо Кларе, более ясное и понятное, такое, чтобы с первых же строчек поняла она, что это он, Банов, ей письмо написал, а не этот неугомонный оптимист и мечтатель.
И потихоньку, слово к слову склеивалось в воображении Банова это новое письмо. И склеилось. Осталось его только на бумагу перенести.
— Гляньте, Василий Васильевич, — опять призывал Кремлевский Мечтатель. — Книга-то с автографом, от автора в подарок! От этого Шейнина. Надо будет прочитать и письмо ему написать… Слышите, товарищ Банов? Прочитаете книгу? А?
— Хорошо, — сказал бывший директор школы. — Прочитаю.
— И потом письмо ему напишите, только правду. Понравится книжка — так ему и напишите от моего имени, а если не понравится — то и это напишите. Пускай правда глаза режет! Не люблю я этих писателей, интеллигентиков мягкотелых!
Банов кивал и снова думал о письме.
Вскоре Кремлевский Мечтатель замолчал и принялся за очередную посылку.
Стало тихо у костра, и Банов, отложив пачку полученных сегодня писем, пристроил себе на колени доску, взял бумагу и карандаш и стал писать письмо Кларе. Простое, понятное письмо, по которому она сразу обо всем догадается!
После утреннего эрзац-кофе Марка Иванова неожиданно забрали к начальнику тюрьмы, с которым артисту еще не приходилось встречаться.
Идя перед надзирателем, Марк немного нервничал, зная от зэков, что характер у начальника тюрьмы буйный и что разговаривает он больше руками, чем языком. Однако, когда многочисленные коридоры и повороты остались позади, а перед ним открылась высокая дубовая дверь — за нею встретил Марка дружелюбной улыбкой человек, которого, казалось, боялись здесь все.
— Там подождешь! — буркнул он надзирателю и самолично закрыл за Марком двери.
Усевшись на привинченный к полу табурет и подождав, пока начальник займет свое место за широченным письменным столом, Марк огляделся и, к своему удивлению, встретился взглядом с мальчиком лет семи-восьми, сидевшим в углу кабинета за неизвестно откуда здесь появившейся школьной партой.
— Это мой сын, Володя! — сказал, заметив удивление арестанта, начальник тюрьмы. — Кстати, если еще не знаете, моя фамилия — Крученый.
Марк едва заметно улыбнулся — еще б ему не знать его фамилию, если каждый зэк к месту и не к месту вспоминает ее.
— Жалобы есть? — спросил Крученый. — Может, кормят плохо или там сыро в камере?
— Нет, — сказал Марк. — Все хорошо. Только для попугая чуть холодновато…
— Ну, знаете, товарищ Иванов, наша тюрьма была достроена для людей, а не для попугаев. Может, какой-нибудь отрез сукна дать… этому вашему сокамернику… только чего ему…
— Нет, было бы хорошо! — осмелел тут Марк. — Я б ему сшил что-нибудь…
— Ладно, — начальник кивнул. — Скажу, чтоб дали… А теперь давайте к делу, тут у нас концерт силами тюремной самодеятельности планируется провести. Гости придут, как вы насчет выступления?
Марк, услышав предложение, сразу и обрадовался, и испугался. Испугался потому, что Кузьма выучил уже добрых два десятка воровских стихов, которые со сцены никак читать нельзя было.
— Если б репертуар новый сделать… — промямлил Марк, просяще глядя в глаза Крученого. — Если б в библиотеке посидеть…
— Посидеть в библиотеке можно, она — не стоячий карцер! — пошутил начальник и сам же рассмеялся. — Хорошо, отведут тебя после обеда в библиотеку, но смотри ж, не подведи! Вот и Володя придет послушать, да, Володя?
Мальчик послушно кивнул.
Марк снова задержал на мальчике взгляд, не понимая, что может делать в тюрьме сын начальника этой тюрьмы.
Словно угадав мысли арестанта, Крученый неожиданно тяжело вздохнул и сказал:
— Вот, не с кем пацана дома оставить… хорошо еще, что дочку жена с собой на службу берет, а то если б и дочку сюда… — и начальник тюрьмы покачал головой.
Марк сочувственно закивал.
Подумалось ему почему-то, что у Крученого жена — учительница, и чтобы проверить правоту своей догадки и чувствуя, что начальник в хорошем настроении, артист спросил его об этом.
— Нет, — спокойно ответил Крученый. — Жена в тюрьме работает, только не в этой, а в женской. На соседней улице. А вообще-то она раньше в детских яслях воспитательницей была.
— Ну, воспитатель — это тоже учитель, — как-то неожиданно смело для самого себя заявил арестант.
И тут же поймал на себе немного напряженный взгляд Крученого. Мурашки побежали по спине, и Марк понял, что пора назад, в камеру.
Вернувшись «домой», артист посидел на нарах, размышляя о репертуаре для будущего концерта и находясь в ожидании послеобеденного времени, когда отведут его в тюремную библиотеку.
Библиотека помещалась в бывшей десятиместной камере, но благодаря вольнонаемной библиотекарше имела уютный и мирный вид. Оштукатуренные стены были закрыты картами страны и плакатами, призывающими к труду и к миру во всем мире. Стеллажи с книгами стояли на некотором удалении друг от друга перпендикулярно боковым стенам. А посередине библиотеки на длинном, сбитом из вагонки столе лежали подшивки газет и журналов. Столик библиотекарши находился рядом со входом в левом углу.
Когда надзиратель ввел Марка в это помещение, библиотекарша встала из-за стола. Марк поздоровался.
— Добрый день, — ответила она. Надзиратель, задержавшись на минутку — он, оказывается, заказывал здесь книгу американского писателя Фенимора Купера, забрал свой заказ, расписался в карточке и кивнул Марку.
— Я там, за дверью почитаю! — сказал он и вышел.
Марк остался наедине с женщиной, и от этого все в нем оцепенело.
Женщину звали Валентина Ефремовна. Ей недавно исполнилось тридцать пять лет. Одета она была в строгий серый костюм: узкая длинная юбка и жакет.
— Мне товарищ Крученый сказал о вас, — приветливо проговорила она. — Вы посмотрите там, на полках, а я пока чаю сделаю. Мне как раз перед вашим приходом чайник кипятку принесли…
Марк, как заколдованный, двинулся к полкам и стал водить глазами по корешкам книг. А сам внимательно прислушивался к шорохам, доносившимся из-за спины, оттуда, где находилась эта приятная невысокая женщина.
Между делом вытащил томик Асеева. Пролистал, натыкаясь на знакомые и ему, и Кузьме стихотворения.
— Ну вот, чай готов, подходите! — прозвучал голосок Валентины Ефремовны.
К чаю библиотекарша вытащила из ящика письменного стола пачку печенья.
Чай был настоящим. Марк жадно прихлебывал из жестяной кружки, обжигаясь и почему-то спеша.
— Товарищ Крученый — хороший человек, — говорила женщина. — Он же заслуженный стеклодув СССР. Тут его многие не любят, а зря. И дома у него не все в порядке — дочечка, Оля ее зовут, болеет постоянно. Я уже говорила ему, чтоб в какой-нибудь южный интернат отправили, и то б лучше было…
Марк слушал не очень внимательно. Щипал обожженный чаем язык. Но в животе было тепло и приятно, и только глаза уже устали любоваться этой домашней симпатичной женщиной. И тогда Марк снял тяжелые очки, положил их на стол и моргнул пару раз, расслабляя веки.
