Затем Дэвид снял со швейной машинки картонную коробку и вынул из нее длинную булавку. Осторожным движением руки он легонько ткнул мать в щеку, а когда та никак не отреагировала на это — ни словом, ни жестом не выразив хотя бы малейшего протеста, — несколько раз уже с силой вонзил булавку чуть ли не по самую головку. Подобные действия мальчика продолжались довольно долго, так что он уже начинал чувствовать первые позывы голода. Попытавшись заговорить с матерью на эту тему, он, однако, не услышал с ее стороны никакого ответа. Снова почувствовав раздражение, он захныкал, начал вскрикивать и топать ногами, но женщина все так же лежала на полу кухни с этим смешным и нелепым выражением на лице.
Тогда Дэвид выдвинул располагавшийся под кухонной мойкой ящик и вынул из него запретный нож для резки мяса и овощей. Делая это, он спиной ощущал на себе неподвижный и чуть укоризненный взгляд матери; у него даже возникло ощущение, будто мать призывает его отказаться от задуманной затеи. Однако он все же вынул нож и, вернувшись к телу, несколько раз полоснул острым лезвием по руке матери.
Ткань чуть разошлась в стороны, обнажив красноватые и чуть поблескивающие мышцы, сухожилия и кости. Толком не понимая, плакать ему надо или смеяться при виде этого зрелища, Дэвид резко отбросил нож. Мамочка вела себя нечестно, так не играют! Теперь он уже испытывал некоторое смущение и даже страх. Впрочем, как только он посмотрел на остекленевшие и начавшие покрываться мутноватой пленкой глаза, в душе мальчик вновь почувствовал раздражение и досаду. Из глаз потекли слезы. Снова схватив нож, он вцепился в него обоими руками и что было сил вонзил лезвие в этот противный, неморгающий глаз — вот тебе, вот! Когда он разжал ладони, рукоятка застрявшего в глазнице ножа слегка покачивалась, отчего представшая взору ребенку картина показалась ему нелепой и совсем не смешной.
Дотронувшись до тела матери, Дэвид почувствовал, что кожа у нее непривычно холодная и к тому же начинает постепенно менять свою окраску с нежно-коричневатой на серую. Это заставило его ненадолго задуматься. В отдаленных, глубоко сокрытых уголках сознания вдруг послышался слабый, почти неразличимый лепет, однако ему так и не удалось понять, кто говорит и что именно. Внезапно слезы в его глазах высохли — он в очередной раз откинул со лба непокорную прядь волос, выпрямился и прошел в гостиную.
Наконец-то он все понял.
Это оказалось для него самым настоящим открытием!
Вернувшись домой, мистер Тэйт увидел, что сын с нетерпением поджидает его. При виде отца мальчик встал со стула, широко улыбнулся и с чисто детской категоричностью и полной убежденностью в собственной правоте проговорил.
— Мамочка умерла!
Мои друзья, которым волею случая удается прослышать о том, что временами я забавляю себя гипнотическими опытами, чтением чужих мыслей и прочими аналогичными вещами, часто обращаются с вопросами насчет того, имею ли я сам сколько-нибудь четкое представление о тех природных закономерностях, которые лежат в основе подобных занятий. На все расспросы я даю неизменный ответ, суть которого сводится к тому, что я не только ничего не знаю о сути происходящего, но даже и знать не хочу. Я не исследователь, прильнувший глазом к замочной скважине закромов матушки-природы и пытающийся посредством подобного вульгарного любопытства похитить секреты ее ремесла. Интересы науки представляют для меня такое же значение, какое я сам представляю для этой самой науки.
Затронутая проблема, разумеется, в сущности своей довольно проста и никоим образом не выходит за рамки обычного человеческого понимания — если, конечно, подобрать к ней соответствующий ключ. Что же до меня самого, то я предпочитаю даже не пытаться отыскать его, поскольку по натуре своей являюсь человеком романтического склада ума, получающим гораздо большее удовлетворение от самой загадки, нежели от ее раскрытия.
Еще когда я был ребенком, многие подмечали, что мои большие голубые глаза смотрят не столько наружу, сколько как бы обращены внутрь меня самого — в этом, пожалуй, заключалась их особая мечтательная прелесть, а также отмечавшееся в частые периоды моей задумчивой отрешенности их полное безразличие к событиям окружающей жизни. Этой своей особенностью, как я осмеливаюсь предположить, я во многом был обязан собственной романтической душе, которая с неизменным постоянством всегда была готова сосредоточиться на какой-то приятной ей и сотворенной ею же самой проблеме, нежели на законах природы. У меня не было потребности разбираться в сущности тех или иных предметов и явлений.
Все эти вроде бы неуместные и на первый взгляд эгоистичные рассуждения на самом деле хотя бы отчасти объясняют причину ограниченности моих возможностей пролить свет на сущность проблемы, которая всегда занимала меня самого и порождала столько любопытства у окружающих. Любой другой человек, обладающий моими способностями и соответствующими возможностями, конечно же, сможет найти объяснение тем явлениям, которые в моей интерпретации предстают, как самые обыденные вещи.
Впервые я узнал о том, что обладаю необычным даром, когда мне было четырнадцать лет. Я тогда учился в школе. Однажды я забыл прихватить пакет с завтраком и потому с тоской глядел на соседку по парте, приготовившуюся к аппетитной трапезе. Подняв на меня недоуменный взор, она неожиданно встретилась с моим взглядом, и он словно приковал ее глаза к моему лицу. После секундного замешательства она встала и с отсутствующим выражением приблизилась, после чего, не произнося ни слова, протянула мне свою маленькую корзиночку с аппетитной закуской.
Я с невыразимым удовольствием утолил голод, а затем с таким же упоением разломал хрупкую тару.
После этого случая мне уже не надо было заботиться о том, чтобы приносить из дома свой собственный завтрак: эта маленькая девочка стала моим регулярным поставщиком. Надо сказать, что я с завидным постоянством удовлетворял за ее счет свою примитивную потребность, сочетая при этом приятное с полезным. Я всякий раз заставлял девочку присутствовать при моей трапезе, для вида даже предлагал ей присоединиться, но затем неизменно сам съедал все до последнего кусочка. После этого девочка упорно утверждала, что сама управилась со своим завтраком, однако позже начинала жаловаться на острое чувство голода — на глаза у нее даже навертывались слезы, — чем немало удивляла учительницу, веселила однокашников, даже прозвавших ее обжорой, а меня самого доводила до состояния исступленного блаженства.
Я мог бы с полным основанием утверждать, что подобное положение вещей полностью соответствовало моим устремлениям — если бы не одно отягчающее обстоятельство: вся эта процедура требовала строгой конспирации. Так, смена владельца завтрака могла происходить лишь на некотором удалении от скопления народа, например, в лесу. Должен признаться, что я постоянно краснею при одной лишь мысли о том, что именно по этой досадной причине столь часто оказывался в самом что ни на есть дурацком положении. Если же учесть то обстоятельство, что по натуре я всегда был (и есть) весьма откровенным, можно сказать, даже прямолинейным человеком, то со временем все это стало мне порядком надоедать, и если бы не очевидное нежелание моих родителей отказаться от тех явлений и очевидных преимуществ, которые они обретали благодаря моему дару, я скорее всего поставил бы на всем этом крест и вернулся к прежнему, самому обычному образу жизни. Тот план, который я в конце концов осуществил в целях избавления от негативных последствий моих необычайных способностей, в свое время вызвал самый оживленный интерес в широких кругах местной общественности. Все в первую очередь выделяли ту его часть, которая предполагала умерщвление девочки, — однако я полагаю, что в рамках данного повествования едва ли целесообразно в более подробной форме останавливаться на таких мрачных деталях.
В течение ряда последующих лет я практически не располагал возможностями для реализации своих гипнотических способностей, а те небольшие пробные опыты, которые я изредка все же решался поставить на людях, обычно не получали теплого отклика в сердцах окружающих и завершались либо моим очередным знакомством с розгами, либо непродолжительным одиночным заточением при весьма скудной диете, состоявшей преимущественно из хлеба и воды. Я уже собирался было окончательно прекратить эту во многом порочную практику, сулящую мне, как выяснилось, массу неудобств, когда совершенно неожиданно праздник пришел и на мою улицу.
Однажды я был вызван в кабинет директора школы, где мне вручили комплект цивильной одежды, незначительную сумму денег и надавали кучу советов, ценность которых, надо / признать, намного превосходила добротность нового костюма. Выходя через школьные ворота и приготовившись окунуться в атмосферу вольной жизни, я неожиданно обернулся и, мрачно вперив взгляд прямо в переносицу директора, проговорил:
