Постепенно в мозгу Эгберта стало проясняться. Воспоминания, как обрывки пестрой ткани, необычайно ярко представали его мысленному взору. Но…
Лучше бы этого не было! Лучше бы ему, Эгберту, навсегда отшибло память! Лучше бы он вообще не заезжал в этот треклятый, распроклятый город! Лучше бы Галахад во время турнира споткнулся…. Нет, нет! При одной мысли о том, что его любимый, драгоценный конь мог получить хоть малейшее увечье в мирное время, рыцаря бросило в дрожь. Лучше бы он его, своего хозяина, Эгберта Филиппа, сиятельного барона Бельвердэйского, выбросил из седла!
Он еще долго (о-очень долго) угрызался воспоминаниями и предавался самобичеванию. Несчастный рыцарь ощущал себя полководцем, случайно одержавшим совершенно ненужную победу и получивший награду, на которую отнюдь не претендовал.
…Внезапно в мозгу Эгберта что-то щелкнуло, и он (наконец-то!) вспомнил, отчего его поведение накануне, мягко говоря, не отличалось сдержанностью. Причина была проста, как все гениальное. Воспитанный на высоких идеалах рыцарских романов и плохо, то есть, совсем не ориентировавшийся в придворной жизни, Эгберт полагал, что прекрасная Марта непременно узнает о недостойном поведении жениха. И — разумеется! конечно! всенепременно! а как же иначе?! — откажется от сомнительной чести стать его женой.
Ах, Эгберт, Эгберт… Святая простота! Графине доложили обо всем на следующее же утро. И рыцарь-недотепа узнал сие, что называется, из первых уст.
Ведя в поводу коня, рыцарь (вид у него был изрядно пожеванный и лишенный даже намека на величие, баронское достоинство и прирожденный аристократизм) вышел из трактира и — нос к носу столкнулся с одной из юных шлюх, в чьем обществе он так мило проводил время накануне. Эгберт покраснел, выпрямился, словно проглотил железный прут и величественным, как ему казалось, мановением руки попытался отстранить назойливую девку.
— Ах, красавчик! такой маленький, та-акой ми-иленький, ух-х, и съела бы тебя! — прощебетала она слегка осипшим голосом. — А уж какой ре-езвый, сла-адкий, как хорошо умеет… Я госпоже графине так и сказала: пра-авильный выбор! Ей-богу, не пожалеете!
Округлые, густо унизанные дорогими украшениями ручки девицы, ее пухлая, бело-розовая грудь (соски двумя спелыми ягодами нахально торчали из корсажа) и многочисленные прорехи на тяжелой атласной юбке (до вчерашней ночи их явно не было), призывно открывающие нежное белое тело и без того действовали на Эгберта как-то неправильно. Ну, не может, не должен благородный рыцарь, герой и крестоносец, осененный благосклонностью Прекрасной Дамы, добившийся ее руки, не может и не должен такой человек проводить время со… (тьфу, ты! пакость какая! даже произнести противно!) шлюхами. Пусть даже и очень красивыми, и более привлекательными, нежели вышеупомянутая Прекрасная Дама. Нехорошо это, не по-рыцарски.
Правда, его друзья и соратники на подобные умозаключения плевать хотели и — что уж греха таить! — время от времени плевали. Они неистово поклонялись своим неповторимым, избранным Дамам, проводили дни у их ног, боясь хоть ненароком коснуться руки Прекраснейшей (о, блаженство!), периодически совершали более-менее громкие подвиги (или то, что они под этим словом разумели) в Их честь и при этом — спокойно тискали служанок, зазевавшихся монашек, трактирщиц и, конечно же, шлюх. Благородные господа шли, таким образом, одновременно по двум дорогам, что несмотря на некоторые неудобства, их вполне устраивало. Они называли это — отделять зерна от плевел. Особо набожные при случае вспоминали библейское: «Отдай богу богово, а кесарю кесарево».
Но у Эгберта Филиппа, барона Бельвердейского и несчастного жениха, от слов девицы потемнело в глазах. А та прилипла к нему, будто намертво: вертелась и так, и эдак, норовя задеть рыцаря то грудью, то бедром, то обнимала полными руками и чуть не наваливалась на него всем телом, горячим и пышным, вызывая у Эгберта (к его величайшему стыду) вполне естественную реакцию организма, и все что-то говорила, говорила, говорила…
Ох, лучше бы она молчала! Ибо то, что поведала Эгберту сия раба любви, не лезло ни в какие ворота. Такое не встречалось ни в одном рыцарском романе — ни в прославленном, ни в малоизвестном. Прекрасная Марта, графиня у’Ксус-Вини, новоиспеченная Прекрасная Дама и его (бр-р-р!) невеста, сама наняла шлюх для Непременной Разгульной Ночи. Оказывается, ее живо интересовали мужские способности нареченного. «И теперь госпожа графиня очень довольна. Да-да! Она щедро, прям по-королевски, отблагодарила меня. Вот — видите?» Девица поболтала перед носом Эгберта пухлой ручкой, и золотой браслет, витой, со множеством крепящихся к нему монет и колечек, отозвался нежным звоном и шелестом.
Момент для хвастовства был выбран неудачно. После такого потрясения — удар бревном по голове вряд ли подействовал бы сильнее — Эгберту было не до женских побрякушек. Он сделал еще пару шагов, тщетно пытаясь высвободиться из объятий. Красотка настаивала, она требовала продолжения «мур-мур-мур», но уже по собственному почину. И даже (что казалось совсем уж невероятным) — совершенно бесплатно. Ибо что хорошо для графини — и шлюхе сгодится. В подтверждение своих слов нахалка прижалась к Эгберту еще сильней и стала нежно (однако, весьма настойчиво) тянуть рыцаря за собой.
Тот споткнулся и нечаянно сделал подножку нежеланной спутнице. Красотка, будто состоящая из набитых лебяжьим и куриным пухом больших и маленьких подушек и подушечек, взвизгнула, как поросенок. Выпустив шею Эгберта и нелепо замолотив ручками, она плюхнулась на мостовую.
Верный самому себе и в несчастье, галантный даже со шлюхами, рыцарь бросился ей на помощь. Но явно переоценил свои силы — поднять девицу Эгберту не удалось. Вместо этого сам грохнулся следом: его угораздило попасть ногой в одну из многочисленных прорех («окон соблазна») на юбке и как следует запутаться в ткани.
Мостовая перед трактиром «благоухала». Кто-то не то в шутку, не то в отместку трактирщику (славному малому с задатками жулика и бандита, что было крайне необходимо в его многотрудной профессии), одним словом, — куражась, вылил на камни целый (никак не менее десяти кварт) жбан пива. Причем, отменного качества — это рыцарь понял по запаху и даже нашел в себе силы возмутиться столь непростительным расточительством. Было мокро, скользко и очень противно. Эгберт просто измаялся, отдирая от себя цепкие пухлые пальцы, густо унизанные дорогими и дешевыми перстнями вперемешку. Он изо всех сил пытался выпутаться из юбки (в которой, как на грех, успешно застряли уже обе его ноги). Но чем больше он старался, тем хуже был результат.
Галахад топтался неподалеку. И каждую попытку своего хозяина встать сопровождал громким, откровенно издевательским ржанием.
Случайные прохожие тихонько хихикали (кто в кружевной платочек, кто в ладошку, а кто — в кулак), из великого почтения к знатному господину не решаясь засмеяться в полный голос. Другие же искренне недоумевали: почему надо заниматься этим прямо на мокрых булыжниках, да еще и перед трактиром («Неудобно-то как!»), и кто чистосердечно, кто подобострастно прелагали господину барону («так отличившемуся накануне, что ого-го-го-о!») препроводить его с… кхе, кхе… «дамой» в более подходящее местечко. Разумеется, за некоторое, абсолютно пустяковое! ну, чисто символическое вознагражденьице. Ведь господин барон так богат, так щедр. Накануне многие, о-оо! оч-чень многие смогли в этом убедиться. Нижайше кланяемся! нижайше! Примите наши поздравления!
Голова Эгберта шла кругом. Пунцовая краска, заливающая его лицо, становилась все гуще. Всего за одну ночь он снискал себе, если не славу, то уж точно — бешеную популярность на территории целого (и да-а-леко-о не маленького) города. Не стоило забывать и про целый штат сплетников и сплетниц, что официально состояли на службе у госпожи графини: подглядывали, подслушивали, расспрашивали, высасывали из пальца, брали с потолка, просто сочиняли и тут же, по мановению господской руки — распространяли их, как можно дальше, получая за свои немалые труды весьма щедрое вознаграждение. Были и те, кто занимался созданием и распространением сплетен исключительно «из любви к искусству» — их «детища» отличались особой цветистостью деталей и фантасмагоричностью.
