Туман сгущался, но он уже видел сквозь окошки экипажа высокие тени домов княжеского комплекса, кони пошли медленней, взбираясь на крутой подъем; они приближались ко дворцу Григория Мрачного. Господин Бербелек вынул из внутреннего кармана приглашение, начертанное на телячьем пергаменте собственноручно князем. Вчера, пересланное почтой из имения в Остроге, в Воденбург пришло другое приглашение: в Александрию, на торжества по случаю наречения именем новорожденной внучки эстлоса Иеронима Бербелека — дочери Гипатии XV и Наместника Верхнего Эгипта. Господина Бербелека не было, когда она пришла в мир (на тот день в Четвертом Лабиринте он созвал совет астромекаников), он проведал Александрию полгода назад, во время торжеств брака и вознесения Алитэ. Навуходоносор Золотой, ослабевший уже настолько, что антос его распространялся едва на двести стадиев за границы Александрии, не смог отказать и впервые за три последних века покинул свою башню в Меноуте, чтобы благословить новую Гипатию. И это стало для него окончательным унижением и символом поражения: сидеть за одним столом с Кратистобойцем, напротив человека с кровью одной из Сил на руках. Гравюры со свадебной церемонии после обошли весь мир, господин Бербелек видел оный образ в газетах Европы, Гердона, Земли Гаудата: кратистос и кратистобоец — оба поднимающие тост в честь молодой пары, но ни один из них не смотрит на новобрачных, глаза их устремлены друг на друга. Алитэ же усмехалась светло, той своей детской улыбкой, умела, если хотела, была у нее такая улыбка в арсенале. Ее изображали в красной эгипетской юбке, стоящей между наклонными пилонами, с букетом злаков в левой руке и пифагорейской игральной костью в правой, все еще улыбающейся, как Исида. Господин же Бербелек помнил совершенно другое выражение ее лица, с каким она пала перед ним на колени несколькими месяцами ранее, вместе со свежеизлеченным Давидом. Они нашли Иеронима в самом дальнем углу перистиля александрийского дворца, он едва позавтракал в тени водной пальмы, над Мареотидой вставал пурпурный рассвет; отвел взгляд от рассветной зари, а они уже стояли на коленях, он не мог бы уйти из этой Формы. Алитэ знала, в каком настроении он как раз вернулся из Пергама от Шулимы, господин Бербелек не удивился бы, когда б Шулима сразу выслала Алитэ соответствующее письмо. — Отец. — Встаньте, что это вы устроили! — Просим тебя о благословении, кириос. — Алитэ, ты ведь прекрасно знаешь, я не буду противиться, это твоя жизнь. — Ты противился и противишься. Не хочу, чтобы с ним что-нибудь случилось. Дай мне слово. — Тогда он рассвирепел: — Прочь! Прочь с глаз моих! — Моншеб вскочил, но она схватила его за руку. Оба остались на коленях. — Отец. — Ты что себе вообразила, что кто я, что пришлю убийц к мужу собственной дочери? — Нет, конечно нет. Но разве Шулима сговаривала нас? Ты ведь знаешь. Что сосватано Девой Вечерней, то свершается в любви. А под морфой стратегоса свершаются планы, о которых даже он еще не успел подумать до конца. Кто-то заметит гримасу на твоем лице и захочет тебе угодить… Давид однажды уже едва разминулся со смертью от рук твоего вассала. Благослови нас, кириос. Искренне. Я ношу его ребенка. Я должна поверить, что ты до глубины души желаешь нам счастья. — До сего дня Иероним так и не узнал, по каким приметам она сумела это заметить; сам не знал, радует ли его их счастье — или он презирает коварство Шулимы. Все рисунки со свадьбы запечатлели безразличное суровое лицо Кратистобойца.
Заскрежетали железные ворота, фургон въехал на подворье дворца. Свет десятков высоких окон и наружных пирокийных ламп сумел, наконец, пронзить волны тумана. Хоррорные соскочили на землю, от мраморных ступеней бежали слуги в черно-красных ливреях. Когда отворили дверку и придвинули ликотовые ступеньки, в городе внизу колокола святыни начали бить десятый час; звук долетал сюда низким, сдержанным, источенным темной влагой. Очередная воденбургская ночь тумана и камня.
* * *
Господин Бербелек иронично скривился своему отражению в золотом зеркале, переложил пирикту в левую руку, поправил манжеты белой рубахи и черного кафтана, мысленно сосчитал до четырех и после этого вошел в Зал Предков.
Неурги поклонились все вместе, словно объятые единой морфой. Он вежливо качнул им пириктой. Никто из герольдов или придверных его не объявлял; господин Бербелек уже был из тех, чей приход оглашается лишь глухим стуком, внезапной тишиной, испуганным шепотом. Он знал этот шепот, это была его корона, его черный антос: «Кратистобоец, Кратистобоец, Кратистобоец».
— Эстлос.
— Эстлос.
В Зале Предков, под предков взглядами — с темных парсун — прошел официальный ужин, после они сразу же перешли в более камерный салон на втором этаже, уже только они двое: господин Бербелек и князь Неург. На ужине вокруг стола сидело более двадцати аристократов — и господин Бербелек мгновенно понял, по какому принципу они были подобраны, пусть даже ему и не представляли всех их по имени, их морфа (эти огненно-красные волосы!) была слишком очевидна: князь пригласил на ужин с Кратистобойцем своих ближайших родственников. Господин Бербелек ел под внимательными взглядами двух дюжин Неургов. Те улыбались, разговаривали друг с другом, обменивались сплетнями, а на самом деле поглядывали на него — украдкой и мельком. Сомнений у него не было. Те, кто с ним говорил — а во время ужина с каждым из них он успел обменяться несколькими фразами, — говорили о делах банальных и незначительных. Но именно так и исследуется Форма: она чище всего в бессодержательности.
Господин Бербелек сидел на почетном месте, одесную князя, занимавшего кресло во главе стола. Справа же от Кратистобойца размещалась княжеская внучка, бледнолицая Румия Неург. За четыре с половиной года, что прошли со времени предыдущего визита в воденбургский дворец, она успела вырасти из дикой девчонки в серьезную, сдержанную женщину. Ее кожа, не знавшая солнечных лучей, ее волосы как гневный пламень, ее аскетичное платье с закрывающим грудь корсажем, черные напальники — внешне все отличало ее от Алитэ, однако именно туда, к дочери, поплыли первые ассоциации господина Бербелека. Медленное изменение, что происходит у нас на глазах, совершенно незаметно: мы меняемся вместе с изменяющимся. А вот когда в памяти нет межевых состояний, тогда становится явственен истинный контраст. Он вспомнил ту Алитэ, которая сопровождала его во время прошлого визита во дворец Неургов, как она заснула в дрожках и как пришлось ее, спящую, переносить в кровать…
— О чем думаешь, эстлос?
— Наверное, это признак приближающейся старости — когда прошлое начинает побеждать настоящее, — покачал он головой.
Румия замерла с ножом над лососем.
— Я тоже помню, в тот год замерз весь Рейн, перед отъездом вы проведали нас, эстлос, с дочерью и сыном. Ох, прошу прощения.
— Авель, да.
— Прошу прощения, прошу прощения, я сожалею.
Он взмахнул рукой с платком, вытер губы.
— Нет повода для сожалений. Меня всегда удивляла эта форма. Что, собственно, кроется за подобными выражениями сочувствия? Ведь не сочувствие же само по себе, к нему способны лишь самые близкие, с кем нас единит Форма. Тогда дело в утешении страждущего? Или в оказании уважения? Но кому? Умершему? Чужой человек приходит и говорит, как ему жаль; в то время как я знаю, что ему не жаль. И это ведь в миг такого напряжения чувств: после смерти, во время похорон, кремации. Удивительно, что не доходит до мордобоя над могилами. А собственно — если подумать — такое точно понравилось бы Авелю, как разновидность посмертных почестей. Мхммм.
Она дотронулась до его руки.
— Я всего лишь хотела извиниться, что заставила вас вспомнить Авеля.
— А зачем бы за это извиняться? Отчего бы мне избегать воспоминаний о нем? Разве он был преступником, человеком злым, малым и подлым?
Тогда она слегка усмехнулась, склоняя голову.
— Нет, эстлос. У него была великая мечта. Он рассказывал мне…
— О чем?
— Я подумала: сын таков, каков и отец.
— Скорее, наоборот, — пробормотал чуть слышно господин Бербелек.
В салон на втором этаже пирокийная инсталляция не доходила, слуги внесли туда масляные лампы и подсвечники, в камине горел огонь, трещали пережевываемые пламенем полешки. Господин Бербелек и князь уселись в креслах, повернувшись в полупрофиль к очагу, от которого расходились горячие волны. Окна закрыты тяжелыми портьерами. Вавилонский ковер скрадывал шаги слуг. Свет не достигал противоположной стены, там, в углах за эгипетскими амфорами и парадными франконскими доспехами, росли мясистые тени. Дулос подал аристократам трубки, те раскурили их. Смесь была из пажубы, гашиша и того нового сибирского зелья. Минуту они молча выдыхали дым.
Забытая слугами кочерга торчала меж поленьями в камине, медленно накаляясь, — князь потянулся и с шипением отдернул руку. Господин Бербелек склонился, неспешно вынул кочергу, кожа руки даже не покраснела.
