Один за другим мы подходили к новоявленной супружеской чете, чтобы пожать руку супругу и поздравить супругу. Его рука напоминала руку мраморной статуи, но лицо сияло от широкой улыбки. По его высказанному шепотом совету она склонила свою царственную голову и позволила каждому из нас поцеловать ее в щеку. Лицо у нее было нежным и теплым.
Когда пару поздравлял доктор Катлер, новобрачная в первый раз улыбнулась и, вынув из своих черных волос большую жемчужину, вложила ее ему в руку. Доктор взглянул на свой свадебный гонорар и внезапно бросил его в пылающий камин. Жемчужина побелела от жара, вспыхнула, рассыпалась и исчезла.
Затем новобрачный повел молодую жену обратно к креслу, где все еще в трансе сидела медиум, и заключил ее в крепкое объятие. Их фигуры, постепенно расплываясь, превратились в густой туман и медленно исчезли. Молодых супругов ожидало брачное ложе в груди Дженни Мак-Гро.
IIЧерез день после отъезда профессора Моуди из Бостона я отправился в библиотеку «Атенеум», чтобы изучить некоторые факты и даты, связанные с франко-прусской войной. Когда я перелистывал страницы подшивки лондонской «Дейли Ньюс» за 1871 год, мой взгляд случайно упал на следующую заметку:
«По сообщению венской «Фрайе Прессе», в четыре часа пополудни 12 июля в восточном коридоре галереи «Империал» молодой человек приятной наружности выстрелил себе в сердце. В этот час галерея закрывалась, и служитель оповестил молодого человека, что ему пора уходить. Тот застыл перед прекрасной картиной Ханса Макарта «Ладья Клеопатры» и не обратил внимания на предупреждение. Когда служитель громко повторил свое требование, молодой человек с отсутствующим видом указал на картину и со словами «Ради такой женщины стоит умереть!» достал пистолет и выстрелил в себя.
О личности самоубийцы нет никаких сведений. Известно только, что он был в состоянии проживать в отеле «Золотой ягненок», где зарегистрировался просто как Коттон. В Вене он пробыл несколько недель, свободно тратя деньги. Чаще всего его видели в галерее «Империал», где он стоял перед картиной с изображением Клеопатры. По всей видимости, несчастный юноша сошел с ума».
Я сделал копию этой заметки и без комментариев отправил ее преподобному доктору Катлеру. Через пару дней пришел его ответ.
«Для меня, — писал он, — все случившееся в тот вечер у доктора Фуллертона представляется как смутный, полузабытый сон. Извините за прямоту, но с Вашего позволения я хотел бы полностью и навсегда забыть эту историю».
Сами понимаете, когда человек живет в безлюдном замке на вершине высокой горы, да еще и на берегу Рейна, о нем начинают ходить самые невероятные слухи. Половина добропорядочных жителей деревни Швинкеншванк, включая бургомистра и племянника бургомистра, считали, что я скрываюсь от американского правосудия. Вторая половина так же твердо была убеждена, что я сумасшедший. Эту версию поддерживал и нотариус, отличавшийся глубоким знанием человеческой натуры и здравым смыслом. Силы обеих партий были равны, и большую часть свободного времени они проводили в острых спорах по этому чрезвычайно интересующему их вопросу, что позволяло мне без помех заниматься своими делами.
Как известно всем, кто хоть в малейшей степени стремится быть в курсе мировых событий, в древнем замке Швинкеншванк обитают двадцать девять призраков средневековых баронов и баронесс. Вели себя эти древние привидения очень даже терпимо. Они, как правило, докучали мне куда меньше, чем крысы, кишмя кишевшие во всех закоулках замка. Когда я только поселился, мне пришлось спать с зажженным фонарем и время от времени колотить палкой вокруг себя, чтобы избежать участи епископа Гатто, которого, как гласит легенда, заживо съели крысы. Позднее во Франкфурте мне сделали по заказу железную клетку, где я мог спать в уюте и полной безопасности. Правда, вначале мне резал слух громкий скрежет зубов, так как настырные крысы грызли железные прутья, пытаясь проникнуть внутрь и съесть меня. Но потом я к этому привык.
Если не считать призраков и крыс, а также время от времени залетающих летучих мышей и сов, я был первым обитателем замка Швинкеншванк за последние три-четыре столетия. Покинув Бонн, где я почерпнул очень много полезного для себя на блестящих и весьма познавательных лекциях знаменитого Калькариуса, герра профессора метафизических наук тамошнего достойного всяческого восхищения университета, я выбрал эти руины как наиболее подходящее место для проведения некоторых психологических экспериментов. Потомственный ландграф фон Топлитц, которому принадлежал замок Швинкеншванк, не выказал ни малейших признаков удивления, когда я посетил его и предложил шесть талеров в месяц за право разместиться в его полуразвалившемся владении. Даже клерк в каком-нибудь отеле на Бродвее вряд ли встретил бы мою просьбу так хладнокровно и принял от меня деньги с такой деловитостью.
— Плату за первый месяц придется внести авансом, — только и произнес он.
— Именно это я собираюсь сделать, мой высокородный потомственный ландграф, — ответил я, отсчитывая ему шесть долларов.
Он положил их в карман и выдал мне расписку на соответствующую сумму. Интересно, а брать плату за проживание со своих призраков он не пробовал?..
Комната, более других пригодная для обитания, находилась в северо-западной башне замка, но ее уже занимала леди Аделаида-Мария, старшая дочь барона фон Шоттена, которую еще в тринадцатом столетии любящий папаша уморил голодом за отказ выйти замуж за одноногого флибустьера из-за реки. Разумеется, я не решился вторгнуться в личную жизнь леди, так что устроился на верхней площадке лестницы в южной башне, где не было никого, кроме сентиментального монаха, который большую часть ночи отсутствовал, да и в другое время не доставлял мне никакого беспокойства.
Тишина и уединение, которыми я наслаждался в замке, позволяют снизить психическую и умственную активность до самой минимальной степени, которая может быть достигнута живым человеком. Святой Петр Алькантрийский, который сорок лет провел в монастырской келье, научился спать не более полутора часов в день и принимать пищу раз в три дня. Я убежден, что в результате такого снижения уровня физиологических процессов его душа также сжалась почти до нуля, став такой же, как у лишенного сознания ребенка. Ибо индивидуальность характеру человека придают тренировки, размышления, конфликты, повседневная деятельность. В моей памяти навсегда запечатлелись мудрые слова профессора Калькариуса:
— В чем заключается тайна связи души с живой плотью? Почему я являюсь Калькариусом, вернее, почему душа, именуемая Калькариус, обитает в данном конкретном организме? (Здесь ученейший профессор шлепнул пухлой рукой свою толстую ляжку). Разве не мог бы на месте меня быть другой, и разве не мог бы другой быть мною? Разграничьте индивидуальное эго и плотское окружение, которые связывают лишь сила привычки и длительность совместного пребывания, и разве мы не сможем тогда утверждать, что эго может быть совсем удалено волевым актом, позволив живому телу принять какое-то другое, неиндивидуализированное эго, более ценное и достойное, чем старое?
Это глубокое утверждение произвело неизгладимое впечатление на мой интеллект. Вполне довольный своим крепким, здоровым и достаточно красивым телом, я испытывал недовольство своей душой, постоянно обнаруживая ее слабость, ее топорность, ее неадекватность, что усиливало недовольство до отвращения. Если бы я и в самом деле сумел выковырнуть этот ущербный алмаз из его прекрасной оправы и заменить его подлинным бриллиантом!.. Ради этого я пошел бы на любые жертвы!
Именно для того, чтобы провести этот такой эксперимент, я и отправился в заточение в замок Швинкеншванк.
Кроме маленького Ганса, сына хозяйки гостиницы, а потом и его сестры, которые трижды в неделю карабкались в гору, доставляя мне хлеб, сыр и белое вино, единственным посетителем за время моего пребывания там был профессор Калькариус собственной персоной. Он дважды приезжал ко мне из Бонна, чтобы воодушевить меня и приободрить.
Во время первого визита ночь застала нас обсуждающими Пифагора и метампсихоз. Мудрый метафизик был грузен и очень близорук.
— О майн готт! Я ни за что не сумею спуститься с горы живым! — в ужасе ломая руки, воскликнул он. — Я наверняка споткнусь и, по всей вероятности, низвергнусь на какую-нибудь острую скалу.
— Вы можете остаться здесь на ночь, профессор, — сказал я. — Спать будете в моей железной клетке. Я бы хотел познакомить вас с моим сожителем, монахом.
— Это весьма субъективно, мой дорогой юный друг, — возразил профессор. — Ваш призрак — это порождение зрительных нервов, и я, как и подобает философу, отнесусь к нему без паники.
