в голубой дымке виднелись горы, пока только самые их вершины — скалистые и голые. Но Карим-ата нам сказал, что мы на вершины не полезем, а пойдем по предгорьям, через пастбища, и только в Самарканде увидим их вблизи.
А пока мы гонялись за сусликами, ловили огромных желтоватых богомолов. Главное было не наступить на ядовитую змею, которые водились здесь во множестве. И однажды я даже увидел такую издали, она лежала, свернувшись кольцом и серая кожа ее была разрисована черными узорами. Азиз сказал, что это мисбош, и он очень ядовитый и быстрый, поэтому при его появлении следует замереть и тогда он проползет мимо. Змеи не видят неподвижные предметы.
Играли мы и с тряпичным мячом в прохладном сумраке сардобов, которые попадались все чаще и были все роскошнее. Их купола сияли на солнце, выложенные гладкой керамической плиткой — белой и голубой.
В многочисленных караван-сараях, где приходилось останавливаться, Карим-ата обязательно вел меня в общую комнату держа за руку. Он надеялся, что кто-то из этих вечно кочующих людей, узнает меня и хотя бы назовет по имени. Но все было тщетно — меня никто не знал, и я продолжал оставаться Бахтияром, хотя так и не смог привыкнуть к новому имени.
— Вот придем в Бухару, — говорил он, — я повожу тебя по базару. Там собираются разные люди. А вдруг кто-то окажется из твоих мест?
Я молчал, потому что сам не знал, где родился и рос. Но почему-то очень боялся, что какой-то посторонний человек вдруг начнет предъявлять на меня права. А вдруг я был рабом? И разве не сам Карим-ата рассказывал мне, что в Бухаре самый большой рынок рабов? Не приведи Аллах, чтобы такое случилось. Само название «Бухара» вызывало во мне такую враждебность, что я твердо решил уговорить всех не останавливаться надолго в этом городе, а скорее убраться оттуда. Я даже договорился с Азизом, что он будет говорить то же самое — мол, здесь плохая вода, плохая еда и у нас болят животы. Это была простодушная хитрость, но что я еще мог придумать? И Пророк говорил, что можно солгать для спасения своей жизни, а значит это было бы не самым большим моим прегрешением.
Мы благополучно миновали Бухару, дошли до Самарканда. И Карим-ата тут же начал переговоры с купцами. Караван-сарай был переполнен. Караванов прибыло множество, шли они разными путями, но все прибыли сюда, словно мелкие ручьи, вливающиеся в большую реку. От разнообразия и пестроты товаров болели глаза. Казалось, что все земные сокровища свезены вместе: ткани, посуда, драгоценности, сладости. Могу сказать, что из всего перечисленного нам с Азизом больше всего нравилось последнее, мы объедались халвой и леденцами, потому что каждый купец обязательно приносил пару горстей лакомств к общему дастархану, накрытому в просторной чайхане. Говорили здесь в основном на фарси и местных наречиях. Как я понял, это были местные диалекты турецкого языка, которого я не знал. На арабском только молились, но не пользовались им в общении. Фарси я знал неплохо, хотя понимал, что это не мой родной язык, а когда-то выученный. Но меня устраивало и это — все лучше, чем вообще ничего не понимать.
Сначала было интересно и весело, но потом появилась скука. Нас с Азизом теперь манило другое. Мы видели и со двора караван-сарая, и с базарной площади горную гряду, похожую на темную стену. Казалось, что она находится совсем рядом, и мы вдвоем просто смогли бы сбегать туда и вернуться до заката. Но отец строго-настрого запретил нам одним выходить за пределы городских стен.
— Вы здесь ничего не знаете — можете заблудиться или набрести на лихих людей, — говорил он. — Подождите, пока мы закончим все дела, и потом уже прогуляемся все вместе.
Он планировал провести в городе несколько недель. Это целая прорва времени и куда было деваться? К торговле нас не подпускали, за пределы города выходить было нельзя, караван-сарай надоел хуже некуда. В нем постоянно толпились люди и стоял неумолчный гвалт. В таком шуме даже себя не услышишь.
Через пару дней Карим-ата заметил наше уныние, но лишь покачал головой. А еще через день привел с собой низкорослого широкоплечего человека с круглым лицом.
— Вот вам проводник, — сказал отец. — Его зовут Сарымсак, и он живет в горном кишлаке Баланжой.
Услышав имя, Азиз хихикнул и тут же зажал рот рукой. Но незнакомец не обиделся и просиял в ответ щербатой улыбкой:
— Да, господин, — сказал он. — Это прозвище, смешное прозвище. В кишлаке меня называют Сарымсак-ука. И все потому, что я очень люблю чеснок. Вот и называют — «младший брат чеснока». Чеснок-то все-таки старший, ну а я его младший брат.
— Он привез овечью шерсть на рынок, — добавил отец. — Вы с ним завтра и отправитесь. И дядю Хусана прихватите. А то он своими шуточками вечно собирает толпу и всех отвлекает от дела. И вам защита.
— Господин Карим, — обратился наш проводник к отцу, — вы можете того, чего не жалко, в кишлак отправить. Людей у нас немного, но один богатый человек очень любит красивые вещи, и платит хорошо.
Отец развел руками:
— Я не могу дать вам верблюда, отвечаю за них головой. А осел у нас один, много не увезет.
— Есть у меня ишак. А мой ишак и ваш ишак — это уже два ишака. Соберите немного чеканной посуды, пару ковров, украшения для женщин — у него полный дом: четыре жены, множество служанок. Им и платья из чего-то шить нужно. Сами знаете, каждое дело должно иметь свою выгоду. Да и люди обрадуются.
— Далеко до кишлака?
— Полдня пути, господин. У меня заночуют, а завтра сами вернутся по той же дороге.
Отец согласился и, провожая Сарымсака, сунул ему в ладонь несколько дирхемов. Плата была щедрой, она намного превышала положенное за услуги проводника и предоставление ночлега. Но Карим-ата был умным человеком и превыше всего ценил надежных людей. Проводник принялся его благодарить, но тут отец дал ему еще столько же:
— А это твоему ослу за труды.
И легонько подтолкнул онемевшего проводника к выходу, будучи уверенным в том, что теперь с нами точно ничего не случится.
Наутро он свернул несколько паласов и молельных ковриков из Герата, собрал в мешки простую медную посуду со скромной чеканкой, которую делали в Мерве. Горсть женских браслетов, украшенных фирузе и малахитом, и
