— Марина! — закричал я.
Я сделал шаг вперед и инстинктивно схватился за металлическую перекладину, чтобы не упасть. Она была раскаленной. Я взвыл от боли и отдернул руку. Ладонь почернела и задымилась. В этот момент здание задрожало как от удара. Я понял, то сейчас будет. С оглушительным шумом театр рушился, оставляя после себя только голый металлический каркас. Железная паутина, сплетенная над геенной огненной. А посередине — Михаил Кольвеник.
Я видел лицо Марины. Она была еще жива.
Спасти ее могло только одно.
Я взял флакон и поднял его так, чтобы Кольвенику было видно. Он отошел от Марины и придвинул ее к пылающей пропасти. Она закричала. Кольвеник сделал размашистый жест лапой, приглашая меня к действию.
Послание было понятно. Передо мной вместо моста был узкий карниз. Я пошел в их сторону.
— Оскар, нет! — умоляла Марина.
Я не отрывал взгляда от узкой полоски металла и шел вперед. Подошва ботинок все больше накалялась, грозя отвалиться. Вокруг меня бушевал удушливый ветер. Шаг за шагом, не поднимая глаз, словно эквилибрист. Я посмотрел вперед и увидел испуганную Марину. Она была одна! Как только я подошел обнять ее, сзади возник Кольвеник. Он схватил ее и поднял над пропастью. Я извлек флакон и сделал то же самое давая понять, что, если он не освободит Марину, я выкину сыворотку в огонь. Я вспомнил слова Евы: «Он убьет вас обоих…». Я открыл пузырек и выплесну часть жидкости. Кольвеник отшвырнул Марину к бронзовой статуе и бросился ко мне. Я прыгнул в сторону, чтобы уклониться, и пузырек выскользнул у меня из пальцев.
Выплеснувшись на раскаленный металл, сыворотка с шипением испарилась. Кольвеник схватил пузырек, когда в нем оставалось всего несколько капель. Он сжал флакон в кулаке и раздавил его металлическими пальцами. По его руке потекла изумрудная жидкость. В отблесках пламени его лицо казалось маской, изображавшей бесконечную ярость и ненависть.
Он стал приближаться к нам. Марина схватила меня за руки и сильно их сжала. Она закрыла глаза, и я последовал ее примеру. Я почувствовал трупный запах в нескольких сантиметрах от себя и приготовился к худшему.
Тут раздался первый выстрел. Я открыл глаза и увидел силуэт Евы Ириновой, которая шла по карнизу как я. Перед собой она выставила револьвер. На груди Кольвеника появилось черное пятно крови. Второй выстрел, с более близкого расстояния, оставил его без руки. Третья пуля угодила в плечо. Кольвеник, шатаясь, повернулся к Евы. Дама в черном медленно приближалась. Ее оружие было беспощадно.
Кольвеник застонал. Четвертая пуля попала ему в живот, оставив там дыру. Пятая и последняя угодила между глаз. Кольвеник упал на колени. Ева Иринова уронила пистолет и побежала к нему.
Она склонилась возле мужа, перевернула его и стала качать на руках. Они смотрели друг на друга, и я видел, что она ласково гладила это чудовищное лицо.
И плакала.
— Уводи отсюда свою подругу, — сказала она, не глядя на меня.
Я послушался и повел Марину по карнизу. Оттуда мы могли дойти до крыши пристройки, которая пока не горела.
Мы в последний раз обернулись. Дама в черном обнимала Кольвеника. Их силуэты можно было различить среди языков пламени, пока огонь не поглотил их полностью. Мне показалось, что ветер подхватил их пепел и взял на последнюю предрассветную прогулку по Барселоне.
На следующий день газеты трубили о самом большом пожаре в истории города, рассказывали, как появился Большой королевский театр, исчезновение которого стирало последние следы старой Барселоны. Слой пепла, падавшего с неба до самых сумерек, накрыл воды городского порта. На фотографиях, сделанных с горы Монтжуик, был дантовский погребальный костер огромных размеров. Трагедия предстала перед горожанами в новом свете, когда полиция выяснила, что в здании театра жили бездомные люди, чьи останки были найдены после пожара. Не было никаких догадок относительно того, чьи именно тела были найдены на крыше здания. Правда осталась в секрете, как и предсказывала Ева Иринова.
Ни в одной газете не затрагивалась история Евы и Михаила. Она уже была никому не интересна. Я помню то утро, когда мы с Мариной остановились у газетного киоска на Лас-Рамблас. Передовица «Вангардии» насчитывала пять колонок — «Барселона в огне!».
Зеваки и жаворонки торопились приобрести первый экземпляр, желая узнать, почему небо Барселоны окрасилось серебром. Мы медленно пошли в сторону Пласа-Каталунья. С неба, словно мертвые снежинки, падал пепел.
Через несколько дней после пожара в Барселону нагрянул холод. Впервые за много лет весь город, начиная портом и заканчивая вершиной Тибидабо, накинул белое покрывало снега. Мы с Мариной и Германом встретили Рождество за молчаливым застольем, не глядя друг на друга. Марина почти не говорила о том, что произошло, и все чаще избегала моего общества. Как правило, она уходила в свою комнату и писала. Я убивал время с Германом за бесконечными партиями в шахматы, которые мы разыгрывали в большом зале с каминным отоплением. Я смотрел на падавший снег и ждал момента, когда мы останемся с Мариной наедине. Момента, который так и не наступил.
Герман делал вид, что не замечает происходящего и пытался взбодрить меня беседой.
— Марина говорит, что вы, Оскар, хотите стать архитектором.
Я кивнул, не зная уже толком, чего я хотел на самом деле. Я проводил бессонные ночи, по кусочкам разбирая историю, в которой нам довелось поучаствовать. Я пытался вытравить из своей памяти призрачные образы Евы Ириновой и Михаила Кольвеника. Иногда я подумывал навестить доктора Шелли и поведать ему обо всем, что произошло. Но мне не хватало смелости в личной беседе рассказать старику, как погибла женщина, которую он растил как дочь, и как сгорел в пожаре его лучший друг.
В последний день уходившего года фонтан в саду замерз. Я опасался, что мои дни с Мариной подходили к концу. Скоро нужно было возвращаться в интернат.
Мы встретили Новый год при свечах, слушая колокольный перезвон церкви на Плаза-Саррья. Снаружи все еще шел снег, и казалось, что это звезды вдруг стали падать с неба. В полночь мы тихо подняли свои бокалы. Я искал взгляда Марины, но ее лицо снова оказалось в тени.
В ту ночь я попытался вспомнить, что я сделал или сказал, чтобы заслужить такое отношение. Я чувствовал присутствие Марины в соседней комнате. Она казалась мне одиноким островком, который поток уносит все дальше. Я постучал по стене костяшками пальцев. Напрасно. Ответа не последовало.
Я собрал свои вещи и написал записку, в которой прощался с Германом и Мариной и благодарил их за гостеприимство. Я не мог избавиться от ощущения, что что-то пошло не так и я стал здесь лишним. На рассвете я оставил на кухонном столе записку и отправился обратно в интернат.
Когда я вышел из дому, то был уверен, что Марина наблюдала за мной из окна. Я помахал ей рукой, надеясь, что меня было видно.
Мои шаги оставляли следы на пустынных, заснеженных улицах города.
До возвращения моих товарищей оставалось еще несколько дней. Комнаты на четвертом этаже были необитаемыми кельями. Когда я раскладывал вещи, ко мне зашел падре Сеги. Я смущенно поздоровался с ним и продолжил свое занятие.
— Любопытный народ эти швейцарцы, — сказал он. — Все скрывают грехи, а они свои заворачивают в серебристые бумажки, начиняют ликером и украшают бантами, а потом продают по цене золота. Префект прислал мне из Цюриха огромную коробку конфет, а поделиться тут не с кем. Так что пока донья Паула не знает об их существовании, мне нужна помощь.
— Можете на меня рассчитывать, — неуверенно ответил я.
Сеги подошел к окну и посмотрел на сказочный город, раскинувшийся под нами. Он развернулся и посмотрел на меня так, словно мог прочесть мои мысли.
— Однажды мой близкий друг сказал, что проблемы похожи на тараканов, — заговорил он шутливым тоном, на который всегда переходил в серьезных беседах, — когда те и другие оказываются на свету, они пугаются и уходят.
— Должно быть, этот ваш друг очень мудрый, — сказал я.
— Нет, — ответил Сеги. — Но он хороший человек. С Новым годом, Оскар.
— С Новым годом, падре.
Те немногие дни, что оставались до начала занятий, я провел, почти не выходя из комнаты. Я пытался читать, но слова не укладывались в голове. Я часами сидел у окна, глядя на особняк Германа и Марины вдалеке. Я часто думал вернуться, а несколько раз даже доходил до поворота в их переулок. Между деревьями больше не струились звуки граммофона, лишь ветер носился между голыми стволами. Каждую ночь я заново переживал события последних нескольких недель, а потом погружался в лихорадочный, удушающий сон, не приносивший отдыха.
