Внутри было четыре кровати, разделенных неровными занавесками, через которые было видно силуэты других посетителей, словно в китайском театре теней. Марина занимала последнюю кровать справа, рядом с окном.
Сложнее всего было выдержать ее взгляд в первые несколько секунд. Ее тут постригли под мальчика, и без своей пышной шевелюры девушка казалась обнаженной и беззащитной. Я больно прикусил себе язык, чтобы подавить слезы, поднимавшиеся из глубины души.
— Пришлось подстричься, — угадала она мои мысли, — для обследований.
Я увидел у нее на шее и затылке следы, на которые даже смотреть было больно. Я выдавил улыбку и протянул ей сверток.
— Мне нравится, — сказал я вместо приветствия.
Она взяла сверток и положила себе на колени. Я подошел и молча сел рядом. Она взяла мою руку и сильно ее сжала.
Марина похудела. Даже под больничной сорочкой белого цвета было видно торчащие ребра. Под глазами залегли темные тени.
Губы превратились в тонкую сухую полоску, а глаза с пепельным отливом больше не блестели. Непослушными руками она раскрыла сверток и достала оттуда книгу. Полистав ее, Марина с любопытством посмотрела на меня.
— Тут все страницы пустые…
— Пока — да, — ответил я. — Но мы с тобой знаем одну интересную историю, которая может лечь в основу этой книги…
Марина прижала книгу к груди.
— Как там Герман? — спросила она.
— Хорошо, — солгал я. — Немного устал, но держится хорошо.
— А ты? Как ты?
— Я?
— Нет, я. Кто же еще?
— Со мной все хорошо.
— Еще бы ты ответил по-другому, после наставлений сержанта Рохаса.
— Я скучал по тебе.
— Я тоже.
Слова повисли в воздухе. Довольно долго мы в молчании смотрели друг на друга. Я видел, что Марина постепенно теряла безупречное самообладании.
— Ты имеешь право меня ненавидеть, — сказала она наконец.
— Ненавидеть? За что?
— Я обманула тебя, — ответила Марина. — Когда ты пришел вернуть часы Германа, я уже знала, что больна. Но мое эгоистическое желание иметь друга победило… и боюсь, в какой-то точке мы сбились с пути.
Она посмотрела в окно.
— У меня нет к тебе ненависти.
Она снова сжала мою руку, а потом поднялась и обняла меня.
— Спасибо за то, что был мне самым лучшим другом, — прошептала она мне на ухо.
Я стал задыхаться. Захотелось как можно скорее убежать оттуда. Марина изо всех сил прижалась ко мне, а я попросил ее ни за что ни за что не замечать, что я плакал. Иначе доктор Рохас шкуру с меня спустит.
— Если ты ненавидишь меня только чуть-чуть, он не будет против, — сказала она. — Уверена, это пойдет на пользу моим лейкоцитам. Или как их там.
— Значит, только чуть-чуть.
— Спасибо.
За несколько недель Герман Блау стал моим лучшим другом. Как только в половину шестого заканчивались занятия в интернате, я бежал к старому художнику. Мы брали такси до больницы и сидели с Мариной весь вечер, пока медсестры нас не выгоняли.
Проходя от Саррьи до улицы Гауди, я увидел, что зимой Барселона кажется самым унылым городом на свете. Истории, которые рассказывал Герман, и его воспоминания, стали моим собственными.
Много времени мы проводили, ожидая в пустынных коридорах больницы, и Герман делился со мной переживаниями, о которых не знал никто, кроме его покойной супруги. Он рассказывал мне о годах учебы у маэстро Сальвата, о своем браке и о том, как Марина помогла ему пережить утрату жены. Он поведал мне свои страхи и сомнения. Сказал, что все, в чем он был уверен всю свою жизнь, оказалось иллюзией, а многие уроки, которые судьба его уготовила, никому учить не стоит. И я, в свою очередь, впервые поговорил с ним откровенно — о Марине, о своих мечтах стать архитектором, — и это в те дни, когда я вообще перестал верить в какое-либо будущее для себя. Я рассказал ему о своем одиночестве и о том, как до встречи с ними мне казалось, что я попал в этот мир по ошибке. А еще о том, как мне страшно было их теперь потерять. Герман выслушал и понял меня. Я знал, что мои слова были лишь попыткой разобраться в собственных чувствах и дать им волю.
У меня остались совершенно особые воспоминания о Германе Блау и тех днях, что мы провели у него дома и в коридорах больницы. Мы оба знали, что кроме Марины у нас нет ничего общего и при других обстоятельствах мы и слова бы друг другу не сказали.
Я всегда думал, что Марина стала собой благодаря ему, и не сомневался, что и мой скромный личностный рост в большей степени, чем мне бы хотелось, являлся его заслугой.
Я храню каждое его слово и совет под ключом в сокровенном уголке памяти, уверенный, что когда-нибудь они помогут мне унять мои собственные страхи и сомнения.
В марте дождь шел почти каждый день. Марина писала историю Кольвеника и Евы Ириновой в книге, которую я подарил, а десятки врачей и прочий медперсонал носились с обследованиями, анализами, потом снова с обследованиями и снова с анализами. Я вспомнил обещание, которое как-то дал Марине в фуникулере Вайвидреры, и начал работать над строительством собора. Ее собора.
В библиотеке интерната я взял книгу о Шартрском соборе и приступил к чертежам деталей для своей модели. Для начала я вырезал их из картона. Потом, после долгих мучений, убедивших меня, что я не смогу сконструировать и телефонную будку, я заказал детали из дерева у столяра на улице Маргенат.
— Что думаешь сделать, паренек? — заинтригованно спросил он. — Радиатор?
— Собор.
Марина с любопытством наблюдала за тем, как я сооружал для нее маленький собор, сидя на подоконнике. Иногда она отпускала такие шутки, что я не мог заснуть несколько дней, вспоминая их.
— Не слишком ли ты торопишься, Оскар? — спросила как-то она. — Как будто думаешь, что я умру уже завтра.
Мой собор быстро прославился среди других пациентов в палате и их посетителей. Донья Кармен, уроженка Севильи восьмидесяти четырех лет, которая занимала соседнюю с Мариной койку, то и дело поглядывала на меня со скептицизмом.
С ее характером можно было командовать армией, а с ее тыловой частью — не бояться любых ударов неприятеля. Персонал больницы она подзывала удалым свистом и за свою жизнь успела побыть спекулянткой, шансонеткой, танцовщицей, контрабандисткой, поварихой, продавщицей табака и бог знает кем еще. Донья Кармен похоронила двух мужей и трех детей.
Повидать ее приходили десятка два внуков, племянников и другой родни. Они выказывали ей восхищение, а она всех одергивала, говоря, что лесть — это для дураков. Мне всегда казалось, что донья Кармен родилась в наш век по ошибке, и, живи она во времена Наполеона, он бы не дошел и до Пиренеев. И все, кто был в палате, не считая диабета, разделяли мое мнение.
Напротив Марины лежала Исабель Йоренте, женщина-манекен, которая разговаривала шепотом и выглядела как модели из довоенных журналов. Она целыми днями смотрелась в маленькое зеркальце и поправляла парик. После химеотерапии ее голова напоминала бильярдный шар, но она думала, что этого никто не знал. Она сказала нам, что в 1934 году стала «Мисс Барселоной» и возлюбленной мэра города, а еще что у нее был роман с красавцем-шпионом, который мог в любой момент вернуться и вызволить ее из этого ужасного места. Слыша это, донья Кармен каждый раз закатывала глаза. К Исабель Йоренте никто никогда не приходил, а после любого комплимента в ее адрес она сияла целую неделю.
Однажды в четверг вечером в конце марта мы пришли к Марине и увидели в палате пустую койку. Исабель Йоренте скончалась утром. Ее рыцарь опоздал.
Четвертой пациенткой была Валериа Астор, девятилетняя девочка, которая дышала только благодаря трахеотомии. Когда я приходил, она мне часто улыбалась. Ее мать проводила все свободная время рядом с дочерью, а когда ей позволяли, оставалась спать в коридорах больницы. Каждый день она старела на месяц. Валериа часто меня спрашивала, писательница ли моя подруга. И я отвечал, что да, притом знаменитая. Однажды она спросила, уж не знаю, почему, полицейский ли я. Марина обычно рассказывала ей истории, которые выдумывала на ходу. Девочке больше всего нравилось слушать про призраков, принцесс и паровозы. Именно в таком порядке. Донья Кармен улыбалась, слушая истории Марины. А мать Валерии, замученная и истощенная женщина, чье имя я никак не мог запомнить, связала Марине шерстяной шарф в знак благодарности.
Доктор Дамиан Рохас заходил в палату несколько раз в день и со временем начал мне нравиться. Я узнал, что когда-то он учился в моем интернате и почти поступил в семинарию.
У него была замечательная невеста по имени Лулу, обладавшая огромной коллекцией миниюбок и черных шелковых чулок, от которых перехватывало дыхание. Она навещала Рохаса каждую субботу и часто заглядывала к нам поздороваться и спросить, хорошо ли себя вел ее свирепый жених. Когда Лулу ко мне обращалась, я почти всегда заливался краской.
