– Постой спокойно, – попросил он с улыбкой.
– Когда-нибудь, – личико у Милы стало мечтательным, – может, в Голливуде или еще где-нибудь… у меня будет свой ассистент. Чтобы тебя не отвлекать.
Она наморщила лоб и запрокинула голову, глядя на высоченного брата через себя.
И тут без видимой причины у Трифонова внезапно сдали нервы. Он в мгновение ока оказался рядом с обоими Кифаренко и взвыл:
– Ты что, не понимаешь? Ау, очнись! Никто из нас не станет знаменитым и в Голливуд уж тем более не поедет! Ты что, не поняла смысл пьесы? Войне – быть! Все без толку! Мы как дрова для костра, мы овцы, которые сами себя режут на алтаре. А бог жестокий и довольно равнодушный. Его зовут Театр. Мы стареем, бьемся друг с другом насмерть, сидим на диетах, плетем интриги, ревем из-за новой морщины, и после этого появляется еще одна… Мы себя попросту гробим. Отказываемся от всего настоящего – во имя чего, искусства? Все зациклились, с ума сошли. Театр, театр, спектакли, репетиции. Слава? Нет ее, забудь! Ты ждешь, мечтаешь, а так проходит жизнь! Настоящая, твоя!
Даня ткнул пальцем в Милу так, что едва не задел ее курносый нос. Парень был сам на себя не похож. Куда только делась привычная беспечность? Одна только Ника знала. У Милы вдруг задрожали губы, то ли от его слов, то ли от такой неожиданной и такой разительной перемены. Трифонов ее испугал. И тогда Паша подошел к Дане вплотную и с едва заметной заминкой положил ему ладони на грудь и стиснул фланель клетчатой рубашки. Тихо стоящую в проходе Лелю Сафину они не заметили.
– Не смей так разговаривать с моей сестрой, – Паша угрожающе понизил голос до баса. – Если тебе все кажется именно так – пусть. Я всегда знал, что ты слабак. Но не надо убеждать других в том, что все кончено. У Милы все еще точно впереди. Я сделаю что угодно, чтобы…
– Чтобы исполнить все ее мечты? – Между бровями Дани проступила глубокая складка. – Ну да, ты же у нас Дон Кихот. Давая, валяй, кидайся на мельницы. Получишь лопастями по физии, я хоть посмеюсь…
Верзила Паша оттолкнул Даню, вроде бы легко, но тот шатнулся и ухватился рукой за стену, чтобы не упасть.
– Дети. Вы просто дети. – Леля стремительно рванулась и встала между ними, высокая и крепкая, будто в доспехах вместо пальто. Паша и Даня свирепо переглянулись и разошлись по углам. И только теперь Даня осознал, что пришла его Леля.
– Ты же вроде заболела… – он спрашивал совсем другое.
– А я выздоровела, – отрезала она и стала разматывать пуповину белого шарфа длиной метра в три.
Мороз, из-за которого в театре «На бульваре» прорвало трубы, оказался последним в эту зиму, а потому самым лютым, озлобленным от ощущения собственной конечности. Теперь по ночам еще примораживало, но с первыми лучами солнца асфальт улиц заливало мутной жижей. Из-под сдувшихся сугробов текла вода, машины фыркали в грязевые усы, проносясь по проспектам, обдавая ошалелых пешеходов московским мартом. Солнце припекало жарко, телесно, словно к лицу прикасается кто-то горячечный, в сухой жестокой лихорадке. Так в город вошла весна, и первый раз за долгое время Ника почувствовала ее внутри себя. Не радостным восторженным оживлением, о котором твердили рекламные щиты, пестрящие слоганами в духе «Весна – пора влюбляться» и улыбающимися моделями, одетыми или скорее раздетыми совсем еще не по погоде, а волнительным, тяжело и неуклонно проворачивающимся в животе колесом со множеством спиц, то холодящих, то обжигающих нутро, то скользящих быстро-быстро, сливаясь в один гладкий круг. Она припоминала, что и раньше, в другом городе, в другой жизни, по весне ее всегда охватывало это щемящее ожидание, как за кулисами перед выступлением. Только она не знала еще, что ей предстоит танцевать – и предстоит ли вообще. И это незнание, томительное, сумасшедшее, накатывало волнами.
Новые сапоги немного жали: в магазине оставалась только эта пара, и Ника решила рискнуть и купить на размер меньше своего. Чисто женская беспечность, подкрепленная торжествующим удовлетворением от каждого пойманного отражения – в витрине, магазинном зеркале, двери павильона метро. Непривычная невесомость после зимней обуви делала шаг легким и скорым. Блестящая кожа и тонкий острый каблук сглаживали неудобство хотя бы тем, что заставляли Нику ощущать себя иначе, забыто: высокой, стройной, хрупкой. Танцевальное прошлое приучило ее и не к таким тяготам, что ей сапоги другого размера! Нет мозолей и ладно, зато есть балетная осанка. Развернув плечи, Ника зажмурилась от наслаждения – ее сущность принимала давно отринутую форму, как рубиновое божоле, вливающееся в бутылку с узким горлышком, и впервые Ника всерьез усомнилась в том, что прожила эти три года правильно.
Перед входом в театр этим утром ей пришлось отыскать лужу почище и хорошенько сполоснуть в ней подошвы сапог. На черных кожаных носах подсыхали серые брызги, и Ника по очереди сунула их в сахарный островок снега, накиданный дворниками с крыши. Именно в этот момент она заметила бездомного человека. В углу за крыльцом, на каменной отмостке возле водосточной трубы, схваченной скобами и ведущей к канализационной решетке, под которой неумолчно журчала весенняя вода. Бездомность в нем (или в ней – принадлежность к полу было не разобрать) зияла как болезнь, печать, как нечто, не требующее объяснений, ответов, очевидная и чуждая всем тем, у кого есть дом. Сперва Ника даже не поняла, что это живое существо, скрытое в бесформенном ворохе разномастной одежды, ей знакомо. Оно сидело на корточках, нахохлившись, так что не видно было лица. Поверх заляпанного пуховика наброшена старая растянутая кофта с чужого плеча, бордовая в коричневую полоску, со спущенными в некоторых местах петлями. Совершенно явно этот человек надел все, что у него было, чтобы не замерзнуть прошедшей ночью. Только непонятно, удалось ли ему это. Там, где должна быть голова, покоилась большая меховая шапка, поглотившая своего теперешнего хозяина, надвинутая на самый его лоб. Пальцы поджались внутрь рукавов так, словно этот чудовищный снеговик и вовсе их не имел. Ника шагнула, еще не понимая, хочет ли она помочь или прогнать, – и только тут поняла, что это Дашка. Девочка спала скукожившись и опершись плечом о стену.
Сон не был пьяным: чутко заслышав чье-то приближение, девочка встрепенулась, проворно подняла голову и подскочила на ноги, еще толком не проснувшись.
– Дашка… Боже мой…
Дашка смотрела на Нику, узнавая и не узнавая. И Ника точно знала, что произошло что-то непоправимое, из взрослого мира, и слова не имеют сейчас никакого смысла. В глубине серых глаз ворочалась такая тоска, которой нечего было противопоставить. И, повинуясь интуитивному желанию, Ника шагнула еще ближе. От кофты шел терпкий запах бездомности, перебить который не могла даже свежесть льющейся с крыши капели. От Никиного стремительного приближения Дашка вздрогнула и съежилась – и отступила бы, если бы было куда. Но Ника привлекла ее к себе за плечи и крепко обняла. Шапка соскользнула назад и упала, и тогда Никина ладонь легла на маленький затылок. Только теперь Дашка задрожала, крупно, всем телом.
– Тш… все хорошо… тшш…
Капель лилась обеим за шиворот, но Ника ощущала только запутанные, слипшиеся на затылке волосы и дрожь маленького затравленного зверька, которому некуда деться.
Есть люди, один облик которых уже говорит: «Спроси, спроси же меня, начинай расспрашивать сейчас же». Они наслаждаются своим нездоровьем, своими горестями, им нужно, чтобы их выслушали, приголубили. Пожалели. Ника догадывалась, что Дашка не относится к таким. Но даже при этом знании настороженность и пугливость этого подростка причиняла боль. Когда Ника делала шаг в ее сторону, подходила чуть ближе допустимого, из Дашки словно выпускали воздух, как из резинового мяча. Она с трудом дала уговорить себя раздеться, снять кофту и пуховик, под которым оказались еще два свитера и футболка, растянутая, с серым от грязи воротом, насквозь пропитанная потом и страхом. Ника завела девочку в актерский душ, что располагался через стенку от гримуборных, и оставила там, успев заметить, что предплечья худеньких рук покрывают синие и багровые кровоподтеки, свежие, еще не пожелтевшие. И снова в глазах это предостережение: не спрашивай, не говори ничего, чтобы мне не пришлось врать. Ника предпочла покориться и плотно притворила дверь, тут же услышав, как предательски поспешно с той стороны рванулась в паз задвижка шпингалета.
Пока Дашка принимала душ, Ника, пользуясь своим ранним появлением и пустынностью театра, выстирала всю ее одежду, стараясь тереть как можно мягче и бережнее: она опасалась, как бы ткань не расползлась прямо в ее руках – такая она была ветхая. Потом девушка успела позвонить Светлане, обрисовать ситуацию в общих чертах и попросить захватить из дома другую одежду на смену. До тех пор Дашку ждало кое-что из Никиных вещей, на всякий случай висевших в шкафу.
