Даня, сунув руки в карманы узких джинсов, подпер спиной стеллаж.
– Слушай, я тут много думал… Не ты ли пытаешься доконать нашу истеричную принцессу? Может, потому и волнуешься…
Леля так натурально удивилась, что даже Ника, видя ее лицо через просвет между полками, поверила.
– Забавно, что спрашиваешь именно ты, – хмыкнула актриса. – Вообще-то я тебя подозревала…
– Не-е-е, – замотал головой Даня. – Не мой стиль.
– Как раз твой! Идиотские истории и страшилки в духе летнего лагеря после отбоя. Пионерка, призрачная радиоволна, цветок… Только что «гроб на колесиках» у нас еще не появлялся.
– Вот я и говорю: не мой стиль. Слишком жестоко. И планомерно. Мне бы это давно наскучило. Да и с чего так измываться над Риммкой, не понимаю… Она, конечно, не подарок…
– Это еще мягко говоря.
– Да, но девка-то она неплохая.
– Паша и Мила с тобой бы не согласились.
– Ой, да ладно!.. Что, думаешь, Пашка?
Леля пожала плечами и стала рыться в ворохе цветастых тряпок с удвоенным рвением.
– Говорит, что не он, – подытожил Даня. – Да и бог с ним! Кто без греха, пусть пойдет и удавится, святым не место в нашей песочнице. Может, вообще совпадения? Мистические знамения? Мы ж все обречены, забыла?
– Отлично… – Леля вздохнула.
– Муза, скажи мне о том многоопытном муже, который, странствуя долго с тех пор, как святой Илион им разрушен… – начал декламировать Трифонов нараспев первые строчки гомеровской «Одиссеи».
– Мы-то с тобой прекрасно знаем, что Илион еще не разрушен. Троянской войны-то ведь не будет, – Леля попробовала пошутить, но рот исказила гримаса. С глубинным, внешне не обоснованным отчаянием она вдруг оттолкнула от себя коробку, и та опрокинулась бы со стола на пол, не придержи ее Трифонов.
– Мы-то с тобой прекрасно знаем, – отозвался он, – что все предначертано. В том числе и Троя… Лелька, скажи, что случилось, а? Не могу я больше смотреть, как ты мучаешься. Нет, ты, конечно, можешь и дальше твердить, что все в порядке, но я тебя хорошо знаю и вижу, когда ты врешь. Так что мне можешь не заливать. Скажешь, что все о’кей, и я от тебя не отстану, а когда доберусь до правды…
– Я беременна, ясно? – Леля всем телом развернулась к Трифонову, глядя ему прямо в глаза со злостью. Брови ее выгнулись надменными дугами. Даня с усилием сглотнул.
С минуту все было тихо, стало слышно, как по трубе с шорохом течет вода. После резкого всплеска у Лели будто не осталось сил, она сникла и тихо опустилась на низкую садовую скамеечку. Трифонов потер переносицу, бормотнул:
– И ты мне говоришь это потому…
– Потому что ты спросил! Потому и говорю. Хотя зачем тебе знать, отец-то все равно не ты.
– О да, я бы такое запомнил, – Даня взглянул темно и серьезно. И присел рядом на корточки, сцепив руки в замок и упершись в него лбом. Оба замолчали. И Ника, притаившись в углу, молила бога, чтобы они ее не заметили. Только не сейчас, не после всего сказанного и услышанного! Если бы существовала хоть малейшая возможность провалиться сквозь бетон пола, она молила бы об этом.
Наконец, Даня спросил, не поднимая головы:
– И что будешь делать?
– Сам знаешь что. Я актриса, буду играть в театре. Я родилась для этого, я училась для этого и только этого я хочу. Кто сказал, что участь женщины – быть босой и на кухне? Я приношу пользу, максимум из того, что могу! Я ведь стараюсь изо всех сил! То, что я, все мы делаем на сцене, кому-то нужно, люди приходят посмотреть и пережить это вместе с нами. И я переживаю не одну свою жизнь, серенькую и невзрачную, а многие. Многие жизни, такие насыщенные, горестные… Счастливые. Кто знает, что более реально? Может быть, ты знаешь? Я всю жизнь знала, что буду играть в театре, с пяти лет знала. С первого раза поступила в театральный. Я играла с воспалением легких, с подвернутой ногой, с температурой. Я вышла на сцену после того, как застукала своего первого мужчину, с которым планировала умереть в один день… У него была расстегнута ширинка, а у стоящей рядом моей лучшей подруги – задрана юбка… Я думала, что сдохну, но через час уже вышла на сцену и сыграла так, что получила фестивальный диплом за лучшую женскую роль. Не переношу тех, кто обсуждает актеров, читает все эти сплетни в бульварных газетенках и говорит, что актерам все достается легко. Легко, как же! Кто из этих обывателей способен по собственному решению набирать вес или худеть, как этого требует роль, всего за пару месяцев? Качаться в спортзале? Не жрать неделями! Учиться играть на фортепиано, петь, свистеть, фехтовать, скакать верхом… Терпеть холод во время зимних съемок, когда бюджет у фильма мизерный и он потом не выйдет в прокат, дай бог покажут в полвторого ночи по телику… Но приходится сниматься на берегу заснеженной Волги, ждать, пока часами выставляется свет, и все это время тебя пронизывает промозглый ветер. И потом оттаивать в захудалой гостинице, отпаиваться водкой… Были у меня такие съемочные дни, помню. Нет у меня славы и всенародного признания, но я не пропустила ни одной репетиции за последние четыре года в этом театре… Какая из меня мать! Что может быть неправдоподобнее и глупее? Я ведь не белая и не пушистая, не умею подтирать сопливые носы, менять подгузники. И не умею быть милой. Ай, да что там!.. Не будет этого… Короче, – она вдруг поперхнулась и пару раз откашлялась. – В понедельник у меня собеседование в Вахтанговском театре, а на вторник я записалась на… к врачу. Не нужен мне этот… ребенок.
Слово вышло так коряво, будто застряло. Трифонов поднял на нее глаза:
– Мне нужен.
Леля усмехнулась. Но Даня оставался все так же серьезен, и она презрительно сощурилась:
– Трифонов, кончай с этим, а?
– Я серьезно. Мне нужен.
– Ты понимаешь, что несешь? Хочешь, чтобы я родила ребенка и отдала его тебе, так, что ли? Спасибо, я не просто матка на ножках! Я, если ты не заметил…
– Нет. Мы будем воспитывать его вдвоем, ты и я. Это будет наш ребенок.
И во внезапном порыве он прильнул к Лелиным губам.
Сначала она даже ответила на поцелуй, ее рука легла на его плечо, поползла к рыжему затылку, но уже в следующее мгновение Сафина вскочила на ноги.
– Придурок! – в смятении выпалила она. Ее расширенные глаза смотрели со страхом.
– Ну да, придурок… – зло заключил Даня, тоже выпрямляясь. Он был выше ее на полголовы и в эту минуту стал намного внушительнее и крупнее, чем обычно. – Я ведь шут! Веселюсь, прикалываюсь, такой всеобщий клоун. Тебе никогда не приходило в голову, что это единственный способ оказаться рядом с тобой? Кого еще из мужчин, кроме такого безобидного меня, ты подпускаешь к себе? Не так, чтобы сделать тебе ребенка, а по-настоящему близко. А?
Он вышел не оборачиваясь, и дверь притворилась за ним с жалобным тонким скрипом. Леля, ошеломленная, медленно приложила ладони к щекам и надолго затихла. Она не плакала, ее лицо вообще ничего не выражало. Нике очень хотелось прижать к себе Лелю, обнять, чуть покачиваясь из стороны в сторону. И найти какие-то слова, пусть бестолковые, зато успокаивающие самим звучанием участливой, неравнодушной речи. Но в разговоре в реквизиторской участвовали только двое.
А ведь Ника могла догадаться. Она же умела замечать детали и сопоставлять их, а тут было все одно к одному: тошнота, перепады настроения, любовь к ненавистному раньше сельдерею, голубые бахилы медцентра, даже приснившийся Леле сон о том, как она ловила руками форель, – девушка только не могла припомнить, когда именно Леля делилась с ней увиденным сновидением. И любовь Дани не стала для Ники откровением, слишком часто он вился около Сафиной, хохмач и балагур, слишком много видел, чтобы быть просто другом. Но Ника не придавала этому значения. Ее мысли были заняты совершенно другой парой. И теперь… Ох, почему же на душе у нее скребут кошки? Она ничего не могла сделать, не могла повлиять на решение Сафиной – потому что не имела никакого права. Возможно, раньше, несколько лет назад, она бы наплевала на то, как будет выглядеть, если признается, что была в реквизиторском цехе и все слышала. Тогда она была юной, принципиальной – и ей до всего было дело. Она изменилась.
Но когда в означенный день, вторник, Леля не пришла на репетицию, сказавшись больной, Никино сердце тоскливо сжалось, словно это она совершила непоправимое. Ничего при этом не совершая. Или именно поэтому?
Больше никто не знал про Лелю, театр жил тысячей мелких дел, актеры расхаживали в костюмах, наполовину уже готовых, Липатова твердила нанятому технику про неполадки на режиссерском пульте, Саша-реквизитор не мог отыскать затерявшуюся в хаосе банку бутафорской крови. Все это сопровождалось невообразимым шумом отбойного молотка, шлифовальной машинки и дрели – ремонт продолжался, причем ускоренными темпами. И лишь Ника украдкой взглядывала на проходящего мимо Даню Трифонова, молчаливого и смурного. Губная гармошка сегодня ни разу не выпорхнула из его карманного гнезда.
