ошметков пены. Он погружается в воду с головой, но тут же всплывает, как пузырь, надутый воздухом, и плывет ко мне, загребая воду всеми четырьмя лапами.
— Вон! — кричу я, но уже поздно: аромат лаванды перебит стойкой вонью мокрой шакальей шерсти. Остается только с сожалением покинуть бассейн. — Ты бессовестный, — и повторяю. — Ты мне все испортил.
Но Садик лишь скалит зубы, и эта гримаса напоминает насмешливую улыбку. И я смеюсь вместе с ним, внезапно ощутив несказанное счастье, переполняющее все мое существо ощущением молодости и свободы. Словно все тяготы и заботы, вопросы и загадки, мучившие столько лет, были в минуту смыты волшебной водой бассейна и чудесным мылом.
На столике у входа я оставляю плату — две золотых монеты, хотя хватило бы и одной. Но я благодарен хозяевам этого города и хочу выразить свою признательность хотя бы деньгами, которые, к слову сказать, тоже подарены ими. Но кто думает о таких мелочах?
Снаружи ничего не изменилось, разве что солнце переместилось в другую половину неба и готовится к закату. Зато изменился я. Все то, что казалось второстепенным и неинтересным — буйная зелень, журчание воды в арыках, цветники, наполняющие пространство запахом роз, все это внезапно становится важным. Гораздо важнее роскоши и драгоценностей. В упоении я поднимаю глаза к небу и возношу хвалу Аллаху, но вместо зова муэдзина тишину вдруг ломает женский голос, выводящий тягучую песню на незнакомом мне языке. Кажется, что он раздается сразу со всех сторон и не имеет источника. И я, совсем позабыв про предвечернюю молитву, жадно слушаю звуки — нежные как лепестки роз и обжигающие как огонь.
«Жизнь, — говорю я себе. — Просто жизнь, которую нужно прожить в радости, а не гоняться за призраками».
Хорошо бы теперь поесть. И город угадывает мое желание и тут же исполняет его. Я вижу огромный казан с пловом, над которым поднимается пар. Он стоит на очаге, сложенном из камней, и сквозь них просачивается зарево догорающих углей. Рядом — стопка чистой посуды, а на подносе нарезанные кружками огурцы и очищенный гранат. Я щедро наполняю пловом две чашки — для себя и для Садика. Не знаю, хотел бы хозяин всего этого видеть, что я кормлю шакала его пловом, а не бросаю ему лишь обглоданные кости. Но мне все равно, потому что мы с Садиком сейчас равны в своем голоде, как и каждое живое существо. А значит, что я не смогу проглотить ни щепотки этой вкуснейшей еды, если за мной будут следить голодные глаза моего друга. Чтобы хозяин не обиделся, я оставляю на подносе целых три золотых монеты.
Рядом расстелен ковер и небрежно брошены несколько пестрых подушек. Я наедаюсь до отвала и, откинувшись на подушки, чувствую непреодолимое желание заснуть.
Но тут неожиданное беспокойство о некой потере заставляет меня встрепенуться и коснуться груди. Мне кажется, что я потерял оберег, подаренный Сапарбиби, а заодно и его содержимое — неведомое семечко, единственное, что осталось от забытой прошлой жизни, в поисках которой я и оказался здесь. Но все в порядке, оберег на месте, и я чувствую под ладонью тепло, исходящее от него. Испуг перерастает в удивление. Я неожиданно понимаю, что все башни, которые принимал за минареты, на самом деле лишь украшения дворцов. И что за все время я не увидел в городе ни одной мечети. Нигде, даже на базарной площади. Ощущая смутное беспокойство, я вспоминаю легенду, рассказанную Ибн Араби, и радость моя тускнеет. Так бывает, когда на яркое солнце наползает облако, свет становится приглушенным, стирающим яркость красок. Надо идти. И я со вздохом поднимаюсь и иду вслед за своим проводником, который все так же весело бежит по незнакомым для меня улицам.
Теперь мы плетемся по каким-то глухим закоулкам. По обе стороны теснятся заброшенные мастерские, почти скрытые разросшимися сорняками. Дорога здесь вымощена обычным серым камнем, небрежно обработанным и уложенным кое-как. Между камнями пробивается пожелтевшая трава, о которую я постоянно спотыкаюсь. То и дело под ноги попадаются черепки керамической посуды, какие-то металлические приспособления, проржавевшие так, что уже невозможно угадать, где они применялись. Сами дома кажутся очень древними и ветхими, многие лишились даже крыши, но и по этим развалинам видно, что служили они не обычным людям, а великанам. Когда-то здесь работали адиты, но потом появились джинны и необходимость в тяжелом труде отпала. Джинны умеют строить дворцы из ничего, им не нужны каменотесы.
Дорога постепенно становится все уже и превращается в тропинку, стиснутую с обеих сторон колючими кустами. Мне кажется, что Садик что-то напутал, и мы просто вышли с ним из города и скоро окажемся опять в пустыне. Но он явно следует чьему-то замыслу, бежит уверенно и не останавливается даже для того, чтобы обернуться и убедиться, что я следую за ним.
Так мы подходим к какому-то огромному квадратному строению, которое в сумерках кажется почти черным, и только высоченный дверной проем освещен изнутри красноватым светом. Какие неверные приносят здесь свои кровавые жертвы неизвестным богам? Какие ужасы сейчас предстанут моему взору?
Внутри пусто, только два факела освещают ничем не украшенные багровые стены. Нет ничего, за что бы мог уцепиться взгляд, лишь в самом центре клубится то ли дым, то ли пар, исходящий словно бы из-под пола.
— Где мы? — спрашиваю я, не надеясь получить ответ.
И тут слышу скрипучий тусклый голос:
— Назови свое имя.
— Бахтияр...
— Бахтияр бин...?
— Бин Карим, — я называю имя своего приемного отца, потому что другого не знаю.
— Бахтияр сын Карима, зачем ты пожаловал в Ирам многоколонный?
— А ты кто? — спрашиваю я, недовольный тем, что незнакомец не назвал себя.
— Ты приходишь в город джиннов и спрашиваешь у хозяина кто он? — насмешливо отвечает голос. — Предположим, что я тот, кого ты искал.
— Я искал только помощи.
— Но я уверен, что ты искал помощи не только у меня.
— Не только, — отвечаю я и сбивчиво рассказываю о своих печалях. Мне странно, что рассказываю о них призраку, дыму, но до каких только безумств не доходит человек в надежде получить желаемое.
— И что же, твой Аллах не помог тебе? — притворно удивляется голос. — Как же так, ведь он всемогущ?
— Аллах посылает нам испытания...
— Или просто издевается над своими рабами. Но ты продолжай...
— Мне больше нечего сказать, — отвечаю я.
