открывается только мертвым, возможно, что он и есть рай, ведь никто толком ничего не знает, а все разговоры, передающиеся из уст в уста — всего лишь сказка.
Я пересекаю кладку, мимоходом отмечая, что она гораздо шире всех городских стен, которые мне доводилось видеть, и сложена из таких огромных камней, которые передвинуть под силу только великану, и направляюсь к ближайшему возвышению. Это верхушка колонны, когда-то, наверное, поддерживавшей крышу дворца, ее форма напоминает цветок, заканчивающийся плоской площадкой. На ней достаточно места, чтобы я мог расположиться и смиренно дождаться воли Аллаха.
Я снимаю со спину Ханым поклажу, которая теперь почти ничего не весит — два ковровых мешка почти пусты, запас воды тоже иссяк. Вынимаю глиняную чашку, найденную в оазисе, и выливаю в нее остаток воды из горлянки, висящей на поясе. Мне она уже ни к чему, но Ханым не обязана принимать муки вместе со мной. Она мгновенно проглатывает протянутую ей воду, а потом долго слизывает оставшиеся капли со стенок чашки. Я снимаю с верблюдицы веревку и говорю ей:
— Уходи. Ты найдешь еду и воду, ты выживешь, а мне уже не спастись.
Но Ханым не уходит, а ложится прямо на песок, подогнув передние ноги.
— Воды больше нет, — предупреждаю я. — Лучше уходи.
Но она лишь смотрит единственным карим глазом, опушенным длинными ресницами, а потом будто бы засыпает. Или только делает вид.
Тем временем солнце клонится к закату, и верхушка колонны отбрасывает тень, в которой мы можем поместиться вдвоем. Наверное, тень — это последнее удовольствие, которое я испытаю перед смертью. Ну, хоть так. Когда ты лишен всего, то любая мелочь, дарованная Аллахом, в радость. Не дворцы и обильная еда, не драгоценности и дорогая одежда, а всего лишь кусочек скромной тени, не несущей никакой прохлады.
В мешке я обнаруживаю кусок сухой, почти окаменевшей лепешки, случайно завалившийся на дно и прикрытый запасным поясным платком. Хлеб такой жесткий, что нельзя разжевать, да я и не собираюсь этого делать. Я протягиваю его Ханым, но она отворачивает морду. Ну и ладно, значит этот кусок оказался для нас лишним. Да я богач — у меня остался «лишний» кусок хлеба.
Ханым приоткрывает глаз и поворачивает голову, она чутко к чему-то прислушивается, я тоже оборачиваюсь и вижу, что к нам, увязая в песке, медленно приближается маленький желтый шакал. Он такой худой, что торчат ребра, и, наверное, голодный. «Ну, вот и все, — говорю я себе. — Теперь я знаю, как умру: меня просто съедят шакалы. Несомненно, что за ним идет целая стая».
Чтобы отогнать непрошенного гостя, я начинаю шарить в песке в надежде обнаружить хоть один камушек. Но песок свободно проскальзывает между пальцами и кажется просеянным как мука для хлеба. Тогда я бросаю в него тот самый кусок лепешки, и уже бросив, испытываю вдруг сожаление. Не потому, что жалею хлеб, а потому, что просто вспомнил слова Ибн Араби о его голубе и обо всех остальных животных. И о том, что им ничего не нужно от нас, кроме еды и ласки. Ну в самом деле, живым меня никто есть не станет, а что плохого в том, если после смерти мое тело поможет этому созданию насытиться?
Хлеб ударяет зверя в лоб, но вместо того, чтобы отбежать, шакал прижимает кусок передней лапой к песку и начинает отрывать по кусочку, с наслаждением их разжевывая. Закончив с едой, он поднимает голову и смотрит мне прямо в глаза. Его оскал похож на улыбку, а хвост мечется из стороны в сторону, как у собаки, встречающей хозяина.
Но я уже почти ничего не вижу. От слабости мое тело клонится на сторону, в глазах прыгают какие-то светящиеся точки. Потом я вовсе перестаю что-либо понимать, и в самый последний момент, окончательно теряя сознание, чувствую прикосновение влажного носа к щеке и запах дикого зверя. Только откуда-то, словно издалека, звучит тихий знакомый голос. Существует ли он на самом деле или является лишь последней фантазией умирающего мозга — не знаю. Но он говорит: «Тебе дадут проводника, чтобы войти в Ирам зат аль-имад. Он покажет путь».
Я слышу издалека знакомый голос: «Ирам существует. О нем написано в Куране. И ты тот человек, который найдет его». А потом чувствую прикосновение влажного носа к своей щеке и открываю глаза, но вижу над собой не безграничное блекло-голубое небо, а красивый сводчатый потолок, который подпирает множество колонн. Заметив, что я открыл глаза, маленький желтый шакал взвизгивает и принимается носиться вокруг, скользя когтями по чему-то гладкому. Песок исчез точно так же, как и небо, вместо него — блестящий черно-белый пол, отполированный словно зеркало. Я с трудом поднимаюсь — затекшее тело не желает слушаться, ноги словно ватные. Но я жив, и это самое главное. Но еще важнее то, что меня окружает. Вместо бескрайней пустыни огромный зал со стенами, богато расписанными диковинными растениями и неизвестными мне письменами. Он так велик, что я кажусь себе крохотной букашкой на пустой городской площади. Шакал бежит ко мне через весь зал, и теперь он похож не на дикого зверя, а на добрую собаку, встречающую хозяина. Я протягиваю к нему руку и он, визжа, падает на спину, задрав вверх все четыре лапы.
— Ты мой друг? — спрашиваю я. — Тогда я дам тебе имя, потому что не знаю, как к тебе обращаться. Я назову тебя Садик — «друг».
Мы обходим помещение по кругу и обнаруживаем за колоннами огромный стол, уставленный серебряной посудой. На подносе лежат тонкие арабские лепешки, рядом — виноград и персики. Голод дает о себе знать, урчит в животе, а рот наполняется слюной. Но нельзя взять еду без приглашения. Так просто нельзя делать, ни один воспитанный человек так не сделает. А хозяев нигде не видно. Высоченные резные двери приоткрыты и пропускают в помещение луч света. Я выглядываю в щель между створками в надежде хоть кого-то увидеть во дворе — садовника или слугу, но вижу лишь Ханым, тянущую воду из чаши мраморного фонтана. Садик вцепляется зубами в мою одежду и тянет в сторону стола, но я строго говорю:
— Нет. Нельзя.
Но как же хочется есть! Тогда я поворачиваюсь спиной к двери, делая вид, что только что вошел, и кричу во весь голос:
— Ас-саляму алейкум!
Эхо под потолком несколько раз повторяет мои слова, но ответа на приветствие нет. Что же за люди здесь
