Наль Подольский - Возмущение праха

Должно быть, выглядел я скверно, потому что оказавшаяся дома Полина встретила меня испуганным взглядом:

— Что с тобой?

— Наслушался гадостей. Никогда раньше не думал, что можно допрашивать мертвеца.

— Кто же это и где допрашивает покойников? — она нахмурилась.

— У Щепинского. А кто — точно еще не знаю. ФСБ, ФСК, а может, ФБР или Моссад, — я налил себе в фужер коньяка, — все они одним миром мазаны.

— Ты хочешь сказать, — строго уточнила она, — что Щепинский разрешает допрашивать своих пациентов непосредственно после сеанса реставрации?

— Нет, он разрешает допрашивать мертвецов, он делает говорящих мертвецов. Пациентом это не назовешь. Понимаешь, он реставрирует их ровно настолько, чтобы они могли говорить хоть полчаса. Придя в сознание, человек обнаруживает себя уже разлагающимся трупом. Они отвечают на любые вопросы, лишь бы им позволили умереть окончательно.

— Отвратительней не придумаешь… Ты есть в состоянии?

— Через какое-то время попробую… Зато я теперь готов копать яму для этого безобразия… очень глубокую. Такую научную деятельность следует остановить.

— Это хорошо, — кивнула она, — хотя, впрочем, что тут может быть хорошего. Скажем так: это правильно.

Как странно, отметил я механически, что ее занудный педантизм меня вовсе не раздражает.

Мне показалось, она собирается сказать что-то еще, но продолжения не последовало. А ведь нам бы пора вернуться к разговору о ребенке, с тех пор прошло уже две недели с лишком. Помня, что у нее идеальная память и что она склонна скрупулезно выполнять свои обещания, я выспрашивать ничего не стал, чтобы нечаянно не пробудить в ней упрямство.

Поглядев на меня как бы с сомнением и выдержав долгую паузу, Полина удалилась на кухню, побрякиваньем кастрюль и сковородок выказывая свое усердие в приготовлении пищи. Это уже само по себе было хорошим знаком: она не часто соглашалась играть роль феи домашнего очага.

Она заговорила об этом сама, без наводящих вопросов, на следующий день утром, когда, утомившись любовью, я бездумно лежал на спине, с наслаждением ощущая рядом ее прохладное тело.

— Я оценила твой такт и твою выдержку. Но я вчера не хотела, чтобы мысли о рождении ребенка перемешались у тебя в голове с трупным запахом. Не буду томить тебя и сразу скажу: все устроилось сообразно твоим желаниям.

Она сделала паузу, предоставляя мне время высказать свое удовольствие либо неудовольствие, но мне не хотелось перебивать ее речь, и я в ответ осторожно погладил ее по бедру.

Получив таким образом подтверждение, что я обрадован и благодарен, она повернулась на бок и, подперев голову ладонью, заговорила быстро и оживленно, иногда глотая окончания слов:

— Представляешь, когда я сказала Виктору, он не рассердился и не впал в панику. Всполошился, конечно, немного, но по-хорошему, как исследователь, и засел за компьютер просчитывать заново всю цепочку генных преобразований. Через два дня успокоился: ничего страшного, на каком-то этапе просто неточно учел многократное сложение вероятностей.

Я почти не вникал в то, что она говорит, мне гораздо интереснее было, как она говорит. А ведь, пожалуй, тогда, при первом разговоре, она очень точно сказала — я не смог бы даже приблизительно ответить на вопрос, какая она. Вот сейчас, только что, вещала, как с кафедры, и тут же, через минуту, — щебечет, словно девчонка, которую мама и папа не стали мордовать, узнав, что она забеременела.

— Придется теперь в гипнограммы вносить изменения, впрочем совсем пустяковые. Но главное, для тебя, наверное… да и для меня тоже… по его расчетам выходит, что генный механизм должен работать нормально. Скорее всего я зря опасалась… Вообрази, он даже доволен. Такой эксперимент, говорит, специально не стали бы ставить, ну а раз уж само собой получилось, для проверки концепции в целом очень полезно. Так что этот ребенок… наш с тобой ребенок… для науки теперь — огромная ценность.

Опасаясь, что Полина насторожится раньше времени, я заставил себя не сосредоточиваться на тотчас мелькнувшей мысли — наука не получит нашего ребенка, уж об этом я позабочусь. И горе тому, кто попытается сделать из него подопытного кролика.

К счастью, она не поймала меня на этих размышлениях, ибо пребывала прямо-таки в эйфории от того, что может родить ребенка, не предавая интересов «Общего дела».

Однако я почувствовал вскоре — ее беспокоило еще что-то. Во время завтрака сквозь веселую болтовню у нее проступала непонятная озабоченность, но я остерегался о чем-нибудь расспрашивать, помня, что неудачный вопрос может спровоцировать неудачный ответ. Если речь о серьезном, то вопрос будет задан за кофе — эту ее привычку я уже хорошо изучил. Поэтому, лишь только она взялась за кофемолку, я был готов к любым неожиданностям.

— Ты хорошо сказал про Щепинского, — начала она рассудительно, — такую научную деятельность надо остановить. Но тогда… две недели назад… ты говорил и другое. Относительно «Общего дела». Помнишь?.. Конечно помнишь. Можно не повторять… Я тогда испугалась. И сейчас боюсь, потому что не знаю, чего можно от тебя ожидать. Давай уточним твою позицию по отношению к нам.

— Видишь ли… когда американцы готовили самый первый взрыв водородной бомбы, двоим из молодых физиков поручили проверить, теоретически разумеется, не будет ли вовлечена в термоядерную реакцию вся окружающая материя, иными словами, не превратится ли Земля в сверхновую. Представляешь, как чувствовали себя эти вундеркинды? Оказалось, такой опасности нет, они все приободрились, и взрыв состоялся… Так вот я думаю, что если возник вопрос о возможном конце света, то от опыта следовало отказаться в любом случае. Если некие действия приводят к постановке подобных вопросов, эти действия уже однозначно порочны… Примерно то же и с вами. Насколько я понял, все рыцари «Общего дела» — люди верующие, то есть ощущают себя Божьими творениями и признают трансцендентность Бога по отношению к себе. Но тут же решаются опровергнуть Природу, в том числе и свою собственную, сиречь Божье творчество, и берутся ее перестраивать по своему вкусу. Это очень древнее искушение — возомнить себя равным Богу, классическая ересь, и последний ее аргумент — самоубийство. Бог сотворил, я разрушил, — ergo, мы равны. Это все давно уж описано, да штука-то в том, что сотворение и разрушение вовсе не равнозначны… Так что, извини уж за прямоту, мой диагноз: ересь и похоть разума… Надеюсь, ты не будешь сердиться?

Нет, она не сердилась, похоже, я ее даже развеселил.

— Надо же, какую филиппику произнес. — Задумчиво улыбаясь, она покачала головой. — Я так примерно и думала. Ты уже говорил… похожее, только другими словами. Я, собственно, не о том спрашивала. Твое мнение, пока оно чисто теоретическое, нас не затрагивает, это даже хорошо, что есть люди с таким мышлением. В обществе должны быть носители здорового консерватизма. Впрочем, замечу, что, если бы все и всегда так рассуждали, человек никогда бы не освоил огонь, из боязни поджечь Вселенную. Но меня интересует другой; более практический аспект. Относится ли к нам тезис: «Такую научную деятельность надо остановить»? И если да, то какими средствами?

Так вот что ее беспокоило… Испытав облегчение, я от души рассмеялся, и она почувствовала мою открытость — остатки настороженности исчезли с ее лица.

— Успокойся, я не путаю теорию с практикой. Моя рабочая функция — силовая, а силой можно остановить лишь насилие. Там, где нет насилия, применение силы бессмысленно. Я не мог бы остановить деятельность «Общего дела» при всем желании, да и не моя это работа. Ваши претензии настолько глобальны, что аннулировать их может только Господь, и я не сомневаюсь, Он это сделает. Как именно, не знаю, пути Его неисповедимы, но сделает… Ну как, я удовлетворительно ответил на твой вопрос?

— Исчерпывающе, и этим вернул мне душевный покой. Но знаешь, что странно: именно сейчас, когда ты рассуждал разумно и миролюбиво, мне стало вдруг страшно… Нет, нет, не беспокойся, уже все прошло. Просто нервы, наверное… Беременная женщина все-таки.

С этого дня взаимное доверие между нами безоговорочно восстановилось, и совместная жизнь стала безмятежной. Оба мы понимали, что, как и все на свете, счастливый период вечно длиться не может, но старались об этом не думать и тем более не разговаривать.

Полину украшала беременность. Она и так казалась мне, как женщина, совершенством, но сейчас ее красота стала плотнее, весомее, если можно так выразиться, осмысленнее. Это была уже не девчонка, хотя бы и невероятно соблазнительная, а полностью расцветшая прекрасная женщина.