Наль Подольский - Возмущение праха

— Не родит сука жеребяти… Аще бы родила, кому на нем ездити…

Я дал ей небольшую передышку, но как только кофе оказался на столе, спросил как бы вскользь:

— Ты кому-нибудь говорила?

— Нет, — ответила она уныло, но без запинки, то есть, несомненно, ожидала продолжения разговора.

— И правильно сделала. Нечего раньше времени людей беспокоить.

— Все равно же придется.

— Я хочу тебе кое-что предложить.

— Сейчас начнется шантаж? — В ее голосе странным образом смешались нотки вызова и обреченности.

Я понял, что нашел верный путь: какая-то часть в ней хотела, чтобы ее силой заставили сдаться.

— Если говорить о терминологической точности, то понятие шантажа формулируется совершенно иначе. То, что я предлагаю, похоже скорее на обмен заложниками.

— Еще милее. — Несмотря на сарказм, в интонации был оттенок почти поощрительный.

— Предлагается обмен: жизнь ребенка, которого ты хочешь убить, — она вздрогнула и зябко повела плечами, и мне это понравилось, — на безопасное для всех вас и меня прекращение деятельности Щепинского. В противном случае я все оставлю на произвол судьбы.

— Неужели ты думаешь, что тебе это позволят?

— А ты неужели думаешь, что я не предусмотрел страховку? Ведь если сейчас Порфирий может прикончить меня исключительно в воспитательных целях, то после ликвидации «Извращенного действия» моя жизнь будет стоить и вовсе недорого. Таких свидетелей не оставляют. Так что мне приходится заранее принимать меры.

— По-моему, это — плоды твоей мнительности. Ты же видел почти всех наших людей и знаешь их цели. Возьми хоть Амвросия: он не то что расправы, вообще никакого насилия не допустит. Порфирий действительно пугает меня временами, но он ничего не делает без ведома остальных.

— Низко кланяюсь твоему прекраснодушию и, более того, ему радуюсь, но пойми: любой спецслужбе прежде всего за то платят, чтобы все скверно пахнущее совершалось без ведома хозяина.

— Это ты пойми: все они, и даже Порфирий, — люди культуры и морали.

— Все великие инквизиторы были людьми культуры и морали… Когда речь идет о великих замыслах, с мелкими деталями в механизме воплощения не считаются.

— Не могу с тобой спорить и не могу согласиться. Оставим это.

— Хорошая мысль… Так что скажешь насчет обмена?

— Если это не шантаж, то вымогательство, притом весьма профессиональное… Я подумаю. Но учти, если я скажу «да», в соглашение будет входить сеанс интеграции твоей личности. Ребенок должен иметь хотя бы одного нормального родителя. А я… когда ты поймешь наконец, что я — порождение науки, существо экспериментальное?

— Давно понял, но мне начихать. Похоже, я люблю все испорченное.

— Теоретически тебе следовало бы влепить пощечину. Или хотя бы отчитать как следует. Но у меня нет сил. Пошли спать.

«Жучки» лаборатории «икс» заговорили только в конце сентября, тридцатого числа. Я как раз находился в логове Джефа на Боровой и, обратив первым внимание, что магнитофон заработал, увеличил громкость. Это была всего лишь обычная профилактика компьютеров, но вид я имел, должно быть, глуповато-довольный.

— Ты похож, начальник, на фермера, у которого наконец начала телиться любимая корова, — позволил себе шуточку Джеф, и я не счел нужным даже огрызнуться.

— У них ночью будет аврал, и у нас, соответственно, тоже. Запаси для нас какой-нибудь пищи, — я достал из кармана бумажник, — и парочку коньяка.

Как выяснилось довольно скоро, я ошибся, но, чтобы удостовериться в этом, нам пришлось просидеть без сна половину ночи.

Вечером, в десять, подкатили «форд» и микробус. По их ли заказу или случайно — уличное освещение включено не было, так что Джеф делал снимки инфракрасной оптикой, а я наблюдал происходящее через бинокль ночного видения.

Из машин вышло шесть человек, все в штатском, но, судя по манере общения, военнослужащие, два офицера и четверо — нижние чины. Их ведомство сразу не угадывалось, но только не Министерство обороны — ни в одном из них не было и следа строевой лихости. Значит, какая-то из служб безопасности.

Из двери вышел Щепинский. После короткого обмена репликами с ним старшего по возрасту и, надо думать, по званию из микробуса извлекли нечто продолговатое, упакованное в полиэтилен, и внесли внутрь.

— Похоже на труп, — откомментировал Джеф, закончив серию снимков.

— Труп и есть, не сомневайся.

— Почему это ты так уверен?

— А в каком еще случае офицер станет придерживать дверь перед рядовым личным составом? Только если они несут что-то особенное. И заметил, как он следил, чтоб они ничего не задели? Это важный для них покойник.

В тот вечер на входе дежурил Бугай, и в соответствии с инструкцией он обязан был сообщить по условленному телефону о доставке трупа. Но сигнала Васи, отслеживающего этот канал, так и не последовало, и меня это беспокоило, как всякий сбой ответственного механизма. Недоразумение разъяснилось утром, когда Бугай, сменившись, позвонил с уличного таксофона и произнес нужные слова. Оказалось, с ним рядом сразу же посадили человека, и, как только Бугай потянулся к телефону, тот прихлопнул трубку, коротко буркнув:

— Звонить нельзя.

В десять сорок они уехали, оставив внутри двоих, в том числе офицера, а около полуночи покинул Институт и Щепинский.

— Это надо же, так пасти покойника, — удивился Джеф, — неужто боятся, что он оживет и сбежит? Или он — очень важная шишка?

— Вероятнее, тот, кто приедет с ним завтра знакомиться, — важная шишка. Ради его безопасности людей и оставили.

Хотя было ясно, что представление окончено, мы для страховки просидели за коньяком еще пару часов, изредка поглядывая в окно.

Продолжение спектакля состоялось на следующий день. К пяти вечера из Института удалили всех сотрудников, остались только Щепинский и охранник на входе плюс двое «гостей». В шесть подъехал вчерашний «форд». Впереди, рядом с водителем, сидел уже знакомый нам старший офицер, а с заднего сиденья машины вышли трое, точнее, вышли двое, которые затем выволокли наружу третьего, очень странного человека. Небритый, с угрюмым и загнанным выражением лица, он был одет в новенькую рабочую робу, не подходящую ему по размеру. Он плохо стоял на ногах, так что сопровождающие вели его под руки, и во время обычной заминки у входа его невидящий взгляд бессмысленно блуждал по окружающим предметам.

— Наркота? — спросил я у Джефа, помня, что он дока в этих делах.

— На игле, — уверенно заявил он, щелкая раз за разом затвором, — колеса иначе работают.

Нейродонор для работы на полный износ, решил я, вспомнив все, что знал от Кобылы. Скорее всего, приговоренный к исключительной мере… в общем, личность неподотчетная. Наверняка негодяй отпетый, и все-таки… Я почувствовал, как во мне разгорается бешенство, и заставил себя его подавить. Это мне сейчас ни к чему.

Они же времени не теряли: через несколько минут были включены компьютеры, обслуживающие лабораторию «икс», и заработали наши «жучки».

— Положите его сюда и пристегните ремнями. — В голосе Щепинского звучало напряжение. Ясное дело: обычно рядом с ним суетились две-три лаборантки, а сейчас ему все предстояло делать самому. Но расчет понятен: если произойдет утечка информации, то разбираться в ней не Щепинскому, а этим людям, кто бы они ни были, — из ФСК, ФСБ или еще откуда. У них проверка персонала — дело повседневное.

— Да не так туго, — раздраженно добавил Щепинский, — а то кровообращение передавите… Постойте, я ему инъекцию сделаю.

— А что вы ему колете? — начальственно-вальяжно, но и с профессиональной подозрительностью поинтересовался, надо думать, старший офицер.

— Глюкозу и витамины, — пробормотал сквозь зубы Щепинский.

— Да не цацкайтесь вы с ним, профессор. Все равно не жилец, не придет в сознание — ему же и лучше.

— Знаю, — после паузы ответил Щепинский, теперь уже не только раздраженно, но и брезгливо, — но тот будет на энергетической подпитке от этого. Сколько продержится этот, ровно столько и тот. У вас может не хватить времени.

— Что же вы вчера не сказали? Мы могли привезти двоих, — все так же по-барски небрежно заметил гость.

— Замена донора во время сеанса категорически невозможна, — Щепинский перешел на академический, лекторский тон, — между ними устанавливается очень сложная биологическая связь.