Некоторое время мы помолчали.
— Что было после того, как вы бежали?
— Властям Евразийского Союза требовалась живая сила для их армий, а также картинка для средств массовой информации, в которой угнетенные классы в Содружестве восстают против властей и становятся на их сторону. Для этого они и давали прибежище сторонникам Сопротивления. Лейла, как и большинство других, готова была играть в эту игру. Но для меня этот путь был заказан. Я видел в той войне, как и в любой войне, лишь горе и зло, и никогда бы не стал брать в руки оружие. Я привык открыто выражать свои мысли по поводу того, что я вижу. Но это не очень нравилось нашим новым «союзникам» из Евразийского Союза. У них был материалистический взгляд на вещи, в котором люди — лишь винтики в огромном механизме, а их души не имеют особой ценности. Один человек так прямо мне и сказал: «Если ты своими проповедями, о чем бы они ни были, будешь подрывать моральный дух противника — ты наш союзник. Если будешь путаться у нас под ногами и смущать ими наших людей — значит, ты вредитель». Очень скоро стало понятно, что я там нежелательный гость. Тогда у нас с Лейлой состоялся последний откровенный разговор. Она горячо пыталась убедить меня, что я должен следовать генеральной линии Сопротивления, вносить свой вклад в общую борьбу, а не заниматься «деструктивной самодеятельностью». Как я ни старался, она не слышала меня. Мои слова вызывали в ней лишь протест и раздражение. Но даже после того очень эмоционального разговора она не бросила меня на произвол судьбы. Прямо спросила, чего я хочу. Потом убедила своих новых союзников-евразийцев, у которых уже не хватало на меня терпения, что я не принесу вреда, если позволить мне поселиться на моей родине — здесь, на Ближнем Востоке. Тут евразийцы основали свою «социалистическую республику», но позволили здешним людям пока еще продолжать исповедовать ислам. Лейла сказала мне напоследок: «Если это твой путь, Амир, если у тебя к этому лежит сердце, то я рада за тебя». Это не было правдой. Она чувствовала разочарование и обиду из-за моего выбора и горечь из-за того, что теряет близкого человека, что наши пути расходятся. Решила вычеркнуть меня из своей памяти. С тех пор я больше не видел и не слышал ее. Но я продолжаю каждый день за нее молиться. Лейла осталась и останется для меня все той же младшей сестренкой — куда бы ни занесла нас с ней жизнь.
Довольно долгое время мы молчали.
— Значит, все дело в насилии? В том, что ты не способен и мухи обидеть? — спросил я.
— Я же говорил, что мой ответ разочарует тебя своей банальностью.
Я вздохнул.
— Ты не договариваешь мне всего, Амир. Ложь так же плохо уживается с твоей натурой, как и насилие. Так что она чувствуется издалека. Особенно — теми, кто волей-неволей уже хорошо научился разбираться во лжи.
Он поднял на меня свой чистый взгляд и горестно усмехнулся.
— В последнее время тебе часто приходится заставлять людей говорить то, чего они говорить не хотят, не так ли, Димитрис?
Я сразу понял, о чем он — о Гаррисоне, Брауне, Окифоре, Томсоне. И ощутил сильный стыд. Не выдержав его взгляд, я виновато опустил глаза.
— Мне очень жаль, — прошептал я, не глядя на него. — Мне жаль, что я все это делал. Я мог сто раз убедить себя в том, что эти люди заслуживали этого. Но каждый раз, когда я вспоминаю об этом, мне гадко, и я начинаю себя ненавидеть.
Я закусил губу.
— Как и тебе, мне хотелось добиться справедливости, не переступая через себя, не становясь похожим на тех, с кем я борюсь. Я долго держался. Но затем наступил момент, когда я понял, что это не работает. Что я обречен, если я буду так глуп и наивен, а силы зла восторжествуют, и будут смеяться надо мной.
— Тогда почему ты испытываешь стыд, не смотришь мне в глаза?
— Ты же сам говорил — над своей душой мы не властны.
Я наконец нашел в себе силы, чтобы снова поднять на него взгляд.
— Ты многое рассказал мне, Амир. Но самое важное — осталось между строк твоего рассказа. Ты — верующий человек. Но ты не глупец и не фанатик. Так что ты прекрасно знаешь — это не твои молитвы оберегали Сопротивление от краха и наполняли его силами. Это не Божья немилость поставила его на грань краха в начале войны. И не молитвы придали ему второе дыхание после войны. Ты ведь знаешь, почему я здесь, Амир. Дело не в том, что я испытываю экзистенциальный кризис, и меня раздирают муки совести. Хоть это и так. Гораздо хуже, что я чувствую себя круглым идиотом, которого кто-то водит по кругу, словно осла, перед которым машут морковкой. Самая большая проблема адептов Сопротивления даже не в том, что они стали на тупиковый путь насилия и жестокости во имя якобы светлых идеалов. Проблема в том, что эти борцы за свободу — лишь марионетки в руках кукловодов. И ты, я чувствую — прекрасно это понимаешь.
На этот раз молчание затянулось на очень долгое время.
— Зачем ты задаешь мне этот вопрос, Димитрис?
— Я хочу понять.
— Это не ответ. Ты только что сказал, что ты уже понимаешь. Что изменят мои слова?
— Может быть, их мне не хватает, чтобы разобраться во всем окончательно.
— И что тогда?
Этот вопрос был намного сложнее, чем кажется. Под устремленным на меня взглядом Амира, который вдруг сделался пристальным и требовательным, как взгляд учителя, ждущего от ученика ответа, я молчал довольно долго, не переставая размышлять, пока все частички паззла в моем мозгу не стали наконец на свои места.
— Тогда я отвергну этот обман, — произнес я решительно, посмотрев ему в глаза. — А может быть — раскрою на него глаза всем, кому смогу.
Наш с ним зрительный контакт длился довольно долго, прежде чем Захери сделал то, что казалось для него необычным — отвел глаза в сторону. Твердость черт его лица разгладилась и приобрела обычные для него мягкие, задумчивые формы.
— Тебе будет сложно в это поверить, — изрек он наконец. — Но я ждал, что ты придешь. Задолго до того, как узнал о твоем приезде в Ваху.
Промолвив это, он глубокомысленно посмотрел на меня.
— Ты считаешь судьбы людские лишь цепочкой случайностей, Димитрис?
— Привык так считать. Если честно — теперь я уже ни в чем не уверен.
Амир удовлетворенно кивнул.
— Случайностями многого не объяснишь, друг мой. Уж точно ими не объяснишь такие события, как эта наша с тобой встреча. Что влекло тебя сюда? Уж наверное не рациональность. Ведь у тебя не было ни малейших причин ждать, что я смогу чем-либо помочь тебе в твоей борьбе.
— Я пока не очень понимаю, о чем ты говоришь, Амир.
— Я покажу тебе, — пообещал он. — Но вначале я кое-что расскажу.
§ 39
На этот раз Захери молчал довольно долго. Казалось, он все еще сомневается, стоит ли произносить то, что он собрался. Несколько раз он бросал ищущий взгляд на полоску света меж створок окна — будто мысленно просил подсказки у Всевышнего.
— Это случилось после окончания войны, весной 93-го, — заговорил он наконец.
Его глаза покрыла едва заметная пелена, которая появляется, когда человек уносится своими мыслями куда-то далеко в прошлое или будущее.
— Я был здесь, в Вахе. Жил затворником. Изучал Коран. Иногда читал молитвы в мечети, помогал местным жителям в их духовных делах. Уже долгое время я не имел никакого отношения к движению Сопротивления, да и вообще к мирским делам. Я не следил за новостями. Не пользовался коммуникатором. Собирался прожить так весь остаток своих дней.
Неслышно вздохнув, он продолжил:
— Но я знал, что за мной придут. Я не верил, что спецслужбы Содружества забыли обо мне. Я знал — после того, как евразийцы были побеждены и вынуждены были подписать мирный договор, ничто не мешало спецслужбам получить ко мне доступ. И однажды — это произошло.
Я недоверчиво уставился на Амира.
— Я ожидал, что это произойдет тихо, без излишних церемоний, — продолжил рассказ он. — Я жил тогда один. Со мной тогда еще не было даже Руфи. Местные жители уважали меня. Но в смутные послевоенные времена никто из них не решился бы за меня заступиться. Да я бы и не позволил им сделать этого. Ничто не стоило оперативникам спецслужб ворваться сюда, связать меня и закинуть в багажник своего автомобиля. Либо просто задушить меня, зарезать или застрелить. Многие в Сопротивлении именно так окончили свои дни. Мысленно я подготовился к этой участи. Готов был принять ее смиренно. Но все случилось совсем не так, как я полагал.
