Хоть я и не признавался себе в этом, но погоня за этими идеалами порой превращалось для меня в муку, отравляла мне беззаботное детство, не позволяла радоваться жизни как прочие дети. Но стоило мне начать втайне обижаться за это на родителей, как во мне сразу же просыпалась совесть, которая велела мне упрекать не их, а наоборот, себя — в малодушии, неблагодарности и эгоизме.
— М-м-м, — чтобы побыстрее развеять смутивший меня момент и вырваться из плена неприятных раздумий, я первым прервал паузу. — А еще я забыл рассказать вам, что придумал наш учитель физкультуры. Ну, Григорий Семенович! Кстати, он намекал, что давно знает тебя, пап. Что вы с ним переживали какие-то приключения вместе…
Я намеренно замешкался с дальнейшим рассказом, надеясь, что папа или мама поведают мне ту самую историю, о которой предпочел умолчать физрук.
— С Гришкой-то, Тумановским? — папа слегка улыбнулся, многозначительно переглянувшись с мамой, явно вспомнив что-то известное им обоим. — И что, он рассказал про эти приключения?
— Нет. Сказал, что ты сам расскажешь, если захочешь.
На отцовском лице какое-то время отражались смешанные чувства, словно он колебался, стоит ли говорить мне правду. Но, в конце концов, какое-то неведомое соображение одержало в нем верх и папа попытался мягко закруглить тему:
— Григорий Семенович — хороший человек, и, вдобавок, твой учитель. Я не хотел бы ворошить наше с ним прошлое без надобности, Дима.
— А что, если я пообещаю, что никому не расскажу? — почувствовав в словах отца слабину, я улыбнулся и пытливо заглянул отцу в глаза. — Ну пап!
Папа еще какое-то время оставался в нерешительности, но затем вздохнул и, разлив нам по чашечкам с пакетиками чая кипятку из электрочайника, молвил:
— Ты не раз слышал, как мы с мамой очутились здесь. Это было… где-то в середине 56-го, если я не ошибаюсь? Да, Кать?
— Июль, — кивнула мама, делая глоток пышущего паром чая. — Я помню тот день, когда мы попали сюда так, будто это было вчера. Мы с твоим отцом благодарили судьбу, что нам удалось дожить до того дня. Но где-то глубоко в душу закралось отчаяние. Генераторное было тогда совсем не тем, чем оно есть сейчас. Сухой безжизненный грунт, на котором разбиты потрепанные армейские палатки, переполненные голодными людьми под дурацким бессмысленным названием и номером. “Временный лагерь беженцев № 213”. Кроме друг друга, рваных ботинок, джинсов, курток да наплечников со скудными пожитками у нас во всем мире не осталось никого и ничего…
— Ты так хорошо рассказываешь, что, пожалуй, тебе стоит и продолжить, — улыбнулся папа.
— Нет, ну что ты, — мама смущенно потупилась. — Димка же про Гришу просил рассказать.
— Гришу я узнал, когда пошел в поисковой отряд, — припомнил папа, тоже отхлебнув чая. — Поисковые группы тогда отправлялись в путь денно и нощно, рыская по окрестностям в поисках всего необходимого: еды, топлива, строительных материалов, оружия и патронов, лекарств, полезного в хозяйстве инструмента и оборудования.
— Я знаю, ты часто участвовал в таких «экспедициях», — оживился я. — Ведь если бы не это, люди просто не выжили бы!
— Да. Володя ходил в них нескончаемо, — вспомнила мама. — Мы собирались у самодельных ворот в возведенных вокруг лагеря баррикадах, кутаясь в плащи с капюшонами и закрывая лица платками и марлевыми повязками и в угрюмой тишине провожали взглядами группы вооруженных мужчин в камуфляжной одежде. Это были наши отцы, мужья и сыновья. И каждый из нас понимал, что некоторые из них, скорее всего, не вернутся назад. Папа даже не помнил точно, в скольких «экспедициях» он побывал. Его жизнь много раз висела на волоске, людей рядом с ним калечили и убивали, но ему везло и, не считая нескольких царапин и ушибов, он остался невредим.
— Да, все это знают. Папа настоящий герой! — с искренней гордостью воскликнул я.
— Не говори так, Димитрис, и не вздумай так говорить другим! — не на шутку рассердился отец. — Я не раз говорил тебе, что не было там никаких героев. То время называют «тёмным» не только из-за вечного смога. То было не для героев: время тяжелых решений, неоднозначных поступков. Эти наши «экспедиции» — это было, по сути, обыкновенное мародерство, хоть мы не употребляли это слово. Поисковые отряды постоянно вступали в стычки с другими мародерами. А порой и с местными, боронящими свое добро. Бывали жертвы.
— Но ведь на вас нападали, вы вынуждены были защищаться.
Папа тяжело вздохнул.
— Неизвестно, как закончилась бы история ВЛБ № 213, сложись все иначе, но еще в первые месяцы после войны нам удалось неплохо вооружиться, вначале опустошив оружейную милицейского отделения в окрестном селении, а затем приняв участие в разграблении склада румынской воинской части. Среди нас было много бывших военных и резервистов, которые хорошо владели оружием. Поэтому наши поисковые отряды чувствовали себя довольно уверенно и из большинства стычек чаще всего выходили победителями. Самым сложным во время мародерских вылазок было не уберечься от пуль. Сложнее было не озвереть, сохранить человечность. Из мужчин, ходивших вместе со мной в «экспедиции», это удавалось не всем. Ожесточившиеся, изголодавшиеся, замерзшие и замучавшиеся люди вскоре практически перестали видеть разницу между добром и злом, превратились в стаи волков, которыми руководил лишь один принцип: «зубами вырвать себе добычу или сдохнуть».
Папа прервался, чтобы немного смочить горло горячим чаем. Вместо него продолжила мама:
— Именно эти страшные метаморфозы, происходящие с товарищами, больнее всего ранили отца и повергали в его наибольшее отчаяние — а вовсе не вечная темнота, холод, радиация и разруха. Из добытчика он очень быстро превратился в миротворца, который пытался спасти встречавшихся им людей от неконтролируемой ярости спутников. Однажды по этой причине произошла потасовка, в которой против папы выступил один из самых остервеневших мародеров — бритый наголо верзила по кличке Тумак, некогда работавший грузчиком в Одесском порту, а в неспокойные времена подрабатывающий за деньги охранником различных митингов и политических шествий. Не имея ни семьи, ни каких-либо убеждений, мужик уважал лишь силу и это его жизненное кредо прекрасно вписалось в реалии постапокалиптической анархии.
— И что, дяде Гриша вступился за тебя перед этим Тумаком?! — догадался я.
Папа печально улыбнулся и, не ответив на вопрос, сказал:
— Мы забрели в развалины старого промышленного предприятия, где надеялись разжиться инструментами, но там все оказалось уже разграблено и люди были изрядно разочарованы. И тут мы случайно набрели на румынского пацаненка, тоже шарящего в развалинах. Тумак решил, по его словам, «проучить поганца, чтобы знал, как на нашей территории крысятничать». Инструментом поучения должен был послужить солдатский ремень.
Слушая историю, я затаил дыхание. Спустя пятнадцать лет после той истории отец сидел передо мной живой и здоровый, но все же я волновался за него так, будто неизвестно было чем эта история может закончиться. Зная отца, я не сомневался, что его рука пресекла экзекуцию, независимо от того, какую опасность он мог навлечь этим поступком на себя.
— Он большой был? — спросил я.
— Выше меня на голову. И гордился тем, что мог головой разбить кирпич. Наверное, во время этих занятий он и отбил себе остатки мозгов, — вспомнил папа, усмехнувшись. — С таким, конечно, страшно было связываться. А он, только глянув на меня, решил, что победитель в этом единоборстве очевиден. Только он погорячился. Твой папаша в молодости был хоть и тщедушен на вид, но поверь, Димка, довольно жилистый и выносливый.
— А главное — практически лишен страха, когда бьется за правое дело, — добавила мама, ласково чмокнув папа в щеку.
— Запомни, Дима. Если уж довелось попасть в драку и нельзя иначе выйти из ситуации, помни: не бойся, даже если нападавший кажется больше и сильнее. Здесь важны не только мускулы, а и настрой. Человек, защищающий свою жизнь или свое достоинство, имеет моральное преимущество над тем, кто пытается их отнять, и это не следует недооценивать.
