Мама лишь горько усмехнулась, когда однажды я пересказал ей конспирологические теории, распускаемые на одном из веб-порталов, о том, что детей из центров Хаберна используют для трансплантации донорских органов и бесчеловечных медицинских экспериментов. «Когда делаешь добро от души — не ждешь ни от кого благодарности», — кажется, она ответила что-то такое.
Мама была одной из наиболее самоотверженных и преданных сотрудниц центра. Она не жалела для своей работы ни сил, ни времени. Даже во время беременности и после моего рождения она не переставала печься о своих воспитанниках, которые были целью и смыслом ее каждодневной кропотливой работы и о которых она, как и сегодня, всегда рассказывала взахлеб, возвращаясь домой.
За беседой мы и не заметили, как, двигаясь в потоке сошедших с автобуса людей, доковыляли до нашего дома номер двадцать семь. Это была новенькая пятиэтажка рядом с главным перекрестком Украинской и Центральной улиц. Пятиэтажку называли не иначе как Председательский дом, потому что с момента его постройки тут жили все председатели поселкового совета. Здесь выделяли квартиры только заслуженным жителям, представителям местной «элиты» — насколько это слово могло быть уместно в нашей демократичной общине, где не принято было слишком сильно задаваться и ставить себя выше других.
Вход в Председательский дом сторожил дворник, а по совместительству консьерж. Этот тучный румын преклонных лет по имени Григор бдительно следил, чтобы в опрятные сени элитного дома не проник какой-нибудь проходимец, который бы мог все там загадить. Бездомных, правда, в Генераторном не водилось, поэтому Григор вполне мог позволить себе выполнять эту обязанность расслабленно, с полузакрытыми глазами, расплющивая их только для того, чтобы потребовать от кого-нибудь тщательнее вытереть ноги. Мы с мамой, как обычно, поздоровались с дворником, но тот не ответил — со слухом у старика было туговато.
Тщательно обив обувь о решетку и преодолев двойную дверь, мы очутились в светлом отапливаемом конвекторами парадном со свежей побелкой на стенах и потолке. В холле дома новомодная интерактивная система в виде воздушного экрана соседствовала с обыкновенной доской объявлений, за стеклом которой пылились распечатанные на принтере листы A-4, таящие в себе самые разные просьбы, уведомления, требования и даже угрозы, обращенные к жильцам.
У доски объявлений мы застали облаченную в малиновый домашний халат блондинку средних лет с полотенцем на голове. Это была соседка с первого этажа, тетя Галя. Среди мелких невыразительных черт ее лица доминировал крючковатый нос, необычайная длинна которого вполне отвечала ее любознательности В отличие от дворника, соседка вежливо и даже немного подобострастно поздоровалась с мамой. Я буркнул приветствие в ответ, но едва слышно и неохотно.
Мне вспомнился обрывок ее разговора с кем-то из подруг, нечаянно подслушанный мною около года назад, когда я возвращался домой из школы. Разговор был о моей маме, а точнее об одной истории, которую мама очень не любила вспоминать. И вещи в нем говорились настолько неприятные, что меня это тогда очень сильно расстроило и поразило. Дело было вот в чем.
Еще в 63-ем, когда мне было только два года, мама защитила диплом доктора медицины, а в 65-ом уже стала заведующей центром Хаберна в Олтенице и признанным специалистом в сфере прикладной детской психиатрии. Она выступала на многих научных симпозиумах и ее настойчиво приглашали на работу в главный офис Хаберна в Веллингтоне. Но четыре года назад ей пришлось перенести тяжелое испытание, поставившее крест на ее карьерном развитии. Один из маминых подопечных, который был по ее настоянию признан пригодным к обучению в школьном классе вместе с обычными детьми, напал на обидевшего его одноклассника и, словно дикий пес, перегрыз ему горло. Пострадавшего ребенка едва удалось спасти. Маму отстранили от работы и долго таскали по допросам в связи со служебными разбирательствами. Родители пострадавшего ребенка настаивали на уголовном наказании врача за служебную халатность. Отцу пришлось звонить по многим телефонам и унижаться перед высокопоставленными чиновниками, чтобы спасти мать от позорного увольнения.
Так вот, в разговоре тети Гали с ее подругой прозвучала совсем другая версия маминой истории, мерзкая и неправдивая. «Войцеховского жена — известная взяточница», — доверительно шептала соседка. — «Вот и в тот раз взяла на лапу от пары престарелых гомосеков, которым приглянулся один мальчик-сирота. Выписала на него все бумаги для усыновления, хотя он диким совсем еще был, и близко не прошел никакой реабилитации. Ну и…» Я не думал до этого плохо о тете Гале, но с того момента начал ее недолюбливать, а на душе еще долго оставался неприятный осадок. Маме я даже рассказывать не стал, чтобы не расстраивалась.
По итогам той истории маме вынесли строгий выговор и сместили с поста заведующей центром на должность рядового врача-психотерапевта. На этой должности она числится до сих пор, фактически продолжая руководить центром. Когда папа однажды спросил у мамы, о чем она больше всего жалеет в этой истории, мама ответила: «О ребенке, который потерял свой шанс вернуться к нормальной жизни». Она до последнего защищала своего воспитанника, утверждая, что его намеренно спровоцировали на агрессию.
— Ты о чем задумался? — спросила мама, проводя ключом-карточкой по сенсорной щели нашего дверного замка.
— Да так, о ерунде разной, — уклончиво, но в целом правдиво ответил я.
Наконец мы очутились дома и смогли сбросить с себя верхнюю одежду. Мама, едва раздевшись, устремилась на кухню, чтобы успеть накрыть стол к моменту папиного прихода. Я в это время проскользнул в свою комнату и, надев «сетчаточник», заглянул на свою страничку в социальной сети и еще несколько сайтов. Мей была в сети и написала мне какое-то сообщение со смайликами, а потом и видеосвязь включила, чтобы поболтать. Кое-кто из одноклассников, как обычно, решил уточнить у старосты пару вопросов по школьному расписанию. Еще несколько комментариев появилось под моими фотками из «Аквариуса». Джерома я в сети не видел и мог лишь гадать, чем сейчас занимается мой несчастный и гордый друг.
Своей собственной комнатой я был обязан тому, что у нас была одна из самых больших квартир в Генераторном — две комнаты, кухня и собственный туалет с умывальником. Как никак, мой папа был большим человеком в селении. Именно из-за этого кое-кто завидовал нам и мне иногда приходилось слышать неприятные вещи о маме и папе — вроде тех, что говорила тетя Галя. Но это были только отдельные неприятные моменты, на которые я старался не обращать внимания и относиться ко всем людям с дружелюбием и открытостью, как учил папа.
Поболтав с Мей и положив свой сетчаточник в футляр со специальным влажным покрытием (родители настаивали, чтобы я не пользовался им по вечерам — берег зрение), я отправился на кухню, наблюдать за тем, как мама возится с пищевым процессором. Мама сообщила, что папа уже освободился со службы и скоро будет. Болтая с мамой, временами мы с ней поглядывали на входную дверь, пока не услышали наконец за ней шаги и писк электронного замка. Это означало — папа дома.
Усталый отец всегда приходил к ужину последним. Снимал тяжелое пальто, трепал меня по голове, чмокал маму в щеку. Его движения были размеренными и спокойными, в них не было той нервозности и раздражительности, которые присущи многим взрослым на исходе изнурительного буднего дня. Честно говоря, я вообще не помню, чтобы папу кому-нибудь удавалось вывести из душевного равновесия. Даже будучи недоволен или разочарован, он сохранял полный самоконтроль.
Владимир Войцеховский был на четыре года старше мамы, росту и сложения среднего, с короткой стрижкой и приятными гармоничными чертами лица. Снизу овал отцовского лица был обрамлен темной тенью, образовавшейся за день на месте выбритой утром щетины. По долгу службы папа всегда был аккуратен — брился по меньшей мере раз в день, а иногда дважды. В отличие от щек, на макушке у отца волосы росли редко — даже на фоне короткой опрятной стрижки была хорошо заметна залысина. Впрочем, эта последняя черта вносила лишь еще один вполне уместный штрих в его интеллигентный портрет.
