Пожалуй, папа выглядел бы вовсе безобидным, если бы не волевой подбородок и решительная твердость в голосе и взгляде, которые можно было проглядеть при первом взгляде, но сразу становились заметны при дальнейшем общении. Все, кто был хорошо знаком с Войцеховским-старшим, знали — это человек с изрядной силой воли. И если он решал проявить упорство (а бывало так лишь тогда, когда папа отстаивал свои искренние убеждения), то сдвинуть его с занятой позиции было практически невозможно.
Папа подготовился к ужину, быстро обмывшись в умывальнике и переодевшись в домашнее — спортивные штаны и вязаную кофту. Заходя на кухню, он часто моргал воспаленными покрасневшими глазами, потому что перед этим закапал их лекарством. С глазами у него были проблемы. Мама говорит, они начались еще со времен войны, из-за вспышки, которую он видел, когда взорвалась ядерная бомба. Сам папа не любил обсуждать это. Отмахивался: «Пустяки!» Отец относился к породе людей, которые не слишком носятся со своим здоровьем, — он лишь придерживался нескольких простых правил, которые позволяли ему оставаться в тонусе, а к остальному относился с философским фатализмом.
Ужинали мы на кухне, за столиком, накрытым скатертью в цветочек, умостившись на старых, но удобных стульях с мягкими сиденьями. В углу тихо шелестел ионизатор воздуха. Из приоткрытой форточки светил уличный фонарь и доносились шаги и голоса запоздалых прохожих.
Не считая пищевого процессора и ионизатора, в нашей кухне почти не было современных достижений техники. Папа обил ее деревом, а мама обставила разными плетеными корзинками и глиняной посудой, создав провинциальный интерьер на старинный манер. Стены украшали фотографии в деревянных рамках, изображающие пейзажи из старого мира: пшеничные поля под голубым небом, карпатские горные реки, альпийские зеленые, луга, живописные швейцарские деревушки, венецианские каналы с гондолами… Мама периодически распечатывала новые фотографии и меняла их, но мотив всегда оставался тем же. Пожалуй, лишь в этом проявлялась горькая тоска мамы по тому миру, о котором она редко говорила вслух.
— Ух, — усаживаясь за стол, папа улыбнулся. — Хорошо хоть дома тепло. А в администрации холод страшный. Пусть еще после этого кто-то скажет, что мы отапливаем ее в первую очередь, — заставлю этого болтуна как-нибудь там переночевать.
— Как прошел день? — поинтересовалась мама.
— Ой, да знаешь, как-то, как всегда. Давай, может, перекусим для начала, а то у Димки вон я вижу слюни уже на стол капают.
— А у тебя, пап, что, нет?! — засмеялся я.
Кушали мы вкусно. Конечно, рацион современного жителя планеты стал куда беднее, чем у счастливчиков, которые живьем повидали пейзажи с фотокарточек на нашей кухни. Но мама делала все возможное, чтобы оживить домашнее меню чем-то необычным и, главное, натуральным. Непременным атрибутом нашего стола были овощи: помидорчики, огурчики, редисочка, зеленый лучок, сочные пучки укропа и петрушки. Овощи были элитные, дорогие — урожай с огородов семейства Стахановых, живущих независимой общиной в окрестностях Генераторного. Их плоды были не такими крупными и не такой правильной формы, как генетически модифицированные, выращиваемые на близлежащем фермерском хозяйстве Александру Одобеску. Но зато какие вкусные!
— Мм-м, — отправив в рот помидор, папа аж причмокнул. — А все-таки какие они овощи растят, а? Почти как довоенные. Почти. Хм. Но могли ли мы подумать во время той долгой зимы, что нам доведется вообще есть какие-то овощи?
— Да, — задумчиво ответила мама и ее взгляд застелила мрачная пелена невеселых воспоминаний о страшных временах голода, который мне посчастливилось не застать. — Тогда, Димитрис, за эту горстку овощей, которые мы съедаем за один вечер, могли покалечить или убить человека, или даже многих людей. Не дай Бог еще когда-то такое увидеть.
— Голод превращает людей в животных, — покачал головой папа. — По крайней мере, многих из них.
— Нам сегодня как раз рассказывали о тех временах, — вставил я, припомнив вступительный урок в школе, который провела нам директриса. — Ну, не о нашем Генераторном, а вообще, о том, как это все случилось. Маргарита Петровна сказала…
Не забывая подкрепляться поданными на ужин блюдами, я вкратце пересказал родителям содержание нашего вступительного урока и свои мысли в связи с этим. Родители слушали внимательно, временами задумчиво кивая. Я знаю, что они старались пореже вспоминать о темном прошлом, но все-таки считали, что мне надо знать о нем правду и понимать, что произошло и почему.
— Да, это хорошо, что они решили провести такой урок, — сказал папа. — Маргарита Петровна очень умная женщина, неспроста ее все у нас так любят и уважают. Все, что она вам сказала — совершенно правильно, Димитрис. Мы с мамой можем тебе это подтвердить, потому что мы сами были свидетелями того, какой бывает человеческая ненависть и к чему она привела людей. И мы говорим не о той волчьей, звериной злобе, которая владела людьми в темные времена, когда они, не щадя друг друга, боролись за свое выживание и за пищу, которой не хватало на всех. Нет, мы говорим об истинно человеческой разрушительной ненависти, которая неведома и непонятна никакому другому животному, — о той, во имя которой был уничтожен целый мир.
— Да, я понимаю, пап, — ответил я, хотя эти слова были на самом деле слишком еще сложны для меня.
— Думаю, что нет, Дима, — беззлобно не согласился со мной папа. — Но оно и к лучшему. Надеюсь, ты никогда не почувствуешь, что такое эта самая ненависть, не позволишь ей поселиться в своем сердце.
Папа смотрел на меня испытывающим взглядом, как будто пронзал насквозь. Думаю, он сам не чувствовал, что это за взгляд и какое впечатление он на меня производит. Нет, нельзя сказать, что он был очень суровым человеком или, более того, что я его боялся. Но в такие моменты мне становилось неуютно, хотелось съежиться и куда-то исчезнуть. Казалось, что я неожиданно попал на экзамен, к которому совершенно не готов, и я начинал смертельно боятся, что провалю его.
Хотя мама в силу своей профессии с детства приучила меня к постоянному психоанализу, в одиннадцать лет мне все еще сложно было понять это обуревавшее меня чувство. Лишь многим позже, размышляя над своим детством, я полностью осмыслил свои переживания и отыскал их истоки.
Я был в семье единственным ребенком, более того — желанным. Когда 10-го мая 2061-го года я появился на свет, то ознаменовал собой первый лучик света в непроглядной тьме, в которой родители боролись с отчаянием и безысходностью предыдущие пять страшных лет. С моим рождением все вдруг обрело для них простой и понятный смысл, многие вопросы исчезли сами собой. Новорожденный я, сам того не ведая, стал фундаментом, на котором была построена жизнь всей нашей семьи в новом мире.
Родители пытались вложить в меня очень много своей души — намного больше, чем это, наверное, требовалось. Они растили и воспитывали меня с такой внимательностью, трепетностью и ответственностью, с какой создают свои шедевры художники или композиторы. Я вырос в любви и доброте, каким могли позавидовать многие дети. Но притом с самых пеленок на меня были устремлены требовательные взгляды, в которых отражалось желание видеть предмет для гордости. Родители ждали, что я буду лучше всех своих сверстников. Но речь была не о физическом лидерстве, наилучших отметках в школе или успехах в спортивных соревнованиях (хоть все это и поощрялось). Превосходство должно было быть выражено в развитии наиболее ценимых ими человеческих качеств: доброты, честности, порядочности, справедливости, отваги, образованности, эрудиции.
Именно из-за этого я все время испытывал тайную тревогу, что разочарую родителей или не оправдаю в чем-то их ожиданий. Мучимый этим комплексом, я усиленно тянулся к воображаемой планке, которая высилась надо мной невообразимо высоко. Планка эта определялась примером моих родителей, людей незаурядных, и данным мне воспитанием, которое велело с пониманием относиться к порокам и недостаткам окружающих, но крайне критично оценивать себя и собственные поступки.
