Многие из отринутых переселенцев начали разбивать за стенами лагеря свои палатки и землянки, названные в народе «хуторами», надеясь в соседстве с сильной украинской общиной обрести хоть какую-то защиту от бандитов. «Хутора» росли как на дрожжах и совет, с подачи полковника, вскоре издал приказ, которым запрещалось строить «хутора» ближе двухсот метров от баррикад, так как те ограничивали обзор и обстрел. Приказ также предусматривал, что жители «хуторов» могли заработать себе место в лагере путем десятикратного добровольного участия в «экспедициях» при отсутствии взысканий со стороны начальников экспедиционной групп, либо же с помощью труда на благо общины. Некоторые переселенцы действительно начали работать над укреплением баррикад, возведением теплиц и попытками вырастить в них хотя бы какие-то культуры. Большинство же разбрелось в поисках новых мест обетованных.
К началу ноября 56-го и без того плачевная ситуация резко ухудшилась. Мороз по ночам достигал отметок -25 и даже -30 градусов по Цельсию. Люди начали массово замерзать. В те времена едва ли не самым ценным товаром сделались дрова, теплая одежда, спальные мешки и одеяла. Костры жгли круглосуточно по всему лагерю, в том числе и в палатках, из-за этого не раз вспыхивали пожары. Во время многочисленных своих вылазок папа натаскал целый ворох курток, одеял и пледов и в их с мамой землянке они соорудили настоящее гнездо, в котором пытались согреться, прижимаясь покрепче друг к другу, но несмотря на это, зуб не попадал на зуб. По информации в Интернете, мороз наступил по всей планете и стал проявлением «ядерно-вулканической зимы». Какой-то ученый предрек, что среднегодовая температура на Земле опустится до -50 градусов по Цельсию и такой ледниковый период продлится десятки лет. Поговаривали также, что в Южном полушарии морозы не такие суровые, а в Антарктике и вовсе теперь будет наиболее теплый климат, и что только там можно искать спасения. Несколько раз собирались группы, собирающиеся идти на юг, к берегам Эгейского моря, и одна такая даже ушла, хотя о дальнейшей ее судьбе никто не слышал.
В конце того же месяца стало ясно, что «мексиканка» свирепствует на территории Румынии. Тогда полковник постановил полностью запретить иммиграцию и ввести карантинный режим с 300-метровой карантинной зоной вокруг стен селения. По любым лицам, входящим в карантинную зону, за исключением возвращающихся экспедиционных групп, приказывалось открывать огонь на поражение. Папа с самого начала возражал против этого варварского приказа, но в этом его не поддержал практически никто — в ужасе перед призраком мора, ширящегося Европой, люди готовы были на все ради собственной безопасности. Пулеметчики косили случайно забредавших в радиус обстрела бродяг, уже даже не предупреждая и не считая метров, пока «Новая Украинка» не обрела репутацию кровавой крепости, которую стоит обходить десятой дорогой.
Позже начали происходить нашествия. Поначалу бандиты не решались атаковать сильную и хорошо вооруженную общину. Но с усилением голода, мороза и эпидемии, да еще и когда стало ясно, что украинская община больше ни с кем не разговаривает и не торгует, нападения стали происходить едва ли не еженедельно. Несколько раз нападали крупные ватаги боевиков-«гастролеров», против которых приходилось защищаться всеми доступными средствами. Но в основном на лагерь шли группы отчаявшихся местных, и далеко не всегда, по воспоминаниям отца, они были настроены агрессивно. В первых рядах часто виднелись женщины, несущие на руках детей, люди размахивали румынскими и украинскими флагами, пели песни, несли транспаранты и плакаты с надписями вроде «Пощадите!», но ответ был неизменно тем же — пулеметный огонь. Голова полковника Симоненко седела, на его лице ежедневно пролегали новые морщины, глаза наливались кровью, но руки сжимались в кулак и становилось ясно — он не остановится ни перед чем, чтобы отстоять то, во что верит.
— Это ужасно! — выдохнул я. — Я слышал об этом прежде, но никогда не верил в эти истории!
— Прошлого не изменишь, Дима, хотя люди и предпочитают вырезать из своих воспоминаний самые неприятные моменты, — папа печально покачал головой.
— И что, неужели никто не пытался остановить его?! — не удержался я от мучавшего меня вопроса.
Я сам не заметил, что, говоря «никто», я произнес «ты», и вопрос мой прозвучал как обвинение. Я, конечно, не хотел упрекать отца. Но для меня он всегда был образцом порядочности и самоотверженности, человеком, который никогда не закрывает глаза на несправедливость. Поверить в то, что он смотрел на убийство невинных людей и молчал, я не мог.
Папа тяжело вздохнул, закусил губу, будто сомневаясь, как лучше ответить.
— Дима, ты рассуждаешь абсолютно правильно. Нормальный человек должен всегда оставаться человеком. Я не оправдываю того, что происходило тогда. Но… бывает, что приходится принимать сложные решения. Выбирать меньшее из зол.
На моем лице, видимо, не отразилось большого понимания, потому что папа, посмотрев на меня, вздохнул еще тяжелее.
— Мама в те времена занималась уходом за ранеными и больными, а я собрал группу добровольцев, чтобы встречать людей на подходах к селению, вне зоны пулеметного огня, и убеждать их не приближаться, чтобы сохранить себе жизнь. Там, вдали от стен баррикад, часто происходили разговоры, в которых полковник Симоненко награждался нелестными эпитетами. Но я пытался одергивать смутьянов, пресекать призывы к открытому бунту, которые доносились из уст отдельных «горячих голов». Как бы я не относился к Семену Аркадьевичу, тогда нельзя было придумать ничего более деструктивного, нежели развязать междоусобицу.
— П-понимаю, — неуверенно ответил я, хоть и не полностью мог это понять.
— Неужели ты думаешь, Дима, что хоть одного человека, видевшего это или тем более принимавшего в этом участие, перестанет мучать совесть и грызть сомнения? Ночами я порой вижу кошмары, в которых женщина с ребенком на руках падает под пулеметным огнем. Это невозможно забыть. Невозможно оправдать. Но… отдавая этот приказ, он верил, что выбирает меньшее из зол.
— Но ведь в селении в итоге все равно началась эпидемия! — выкрикнул я.
— Да. Вскоре оказалось, что карантинные меры не смогли остановить распространение инфекции.
— Получается, что все это было зря? Все те убийства? — прошептал я.
Мне казалось странным, несправедливым, что человек, ответственный за такие тяжкие преступления, все еще расхаживает с важным видом по Генераторному, да еще и пользуется у людей уважением. На уроках истории ничего не рассказывали о том, на какой крови было создано наше селение, и кто эту кровь проливал.
— Когда проходит время, всем нам становиться легко судить. Особенно тем, кто там не был, — ответил папа, посмотрев мне в глаза. — Но тогда кто-то должен был взять на себя ответственность и принять тяжелое решение. Полковник сделал это. И поверь, тяжесть этого решения никогда его не оставит.
Я лишь с сомнением покачал головой. Комендант не казался мне человеком, которого мучает совесть. Хотя, может быть, я еще слишком плохо разбираюсь в людях. Может, он оттого и ходит каждый день выпившим, что пытается заглушить голоса, шепчущие ему из безымянных могил, которыми усеяны холмы вокруг крепости, которую он защитил, не считаясь с ценой?..
— Я всегда считал, что мы двигаемся в неправильном направлении, — продолжил папа. — А окончательно в этом убедился зимой 56-го — 57-го. Ты ведь знаешь, в разгар эпидемии, после одной неприятной истории, мы с мамой вынуждены были покинуть селение, зимовали на выселках. Твоя мама продолжала оказывать помощь больным, невзирая на опасность заражения, а я во главе отряда добровольцев помогал охранять выселки и снабжать их дровами для обогрева. Во время одной из этих вылазок мы повстречали Стахановых. Я тебе рассказывал?
— Ты сказал, что это помогло тебе многое понять со стороны, — припомнил я.
— Да. С точки зрения отшельников Стахановых, со стороны наблюдавших за развитием нашего селения, оно являло собой нечто вроде бандитской сходки, терроризирующей всю округу. Старший сын их предводителя, Петр Стаханов пересказал мне лишь несколько историй о непотребствах, учиненных «экспедиционными отрядами», о расстрелах безоружных людей пулеметчиками, о жестокости по отношению к собственным соплеменникам, заразившихся инфекцией — и я с болью и стыдом понимал, что все в этой истории чистая правда. А его отец, Илья, только злобно сплюнул на землю и сказал, мол: «Люди вообще существа сволочные. Мы, Стахановы, мягкотелыми не были никогда, за своих близких и за землю свою всегда готовы постоять, и рука у нас на курке не дрожит. Но мы как звери в лесу — не берем больше, чем надо нам и нашим семьям. Без нужды не убиваем. Не то что эти ваши… ничем не брезгуют. Мы только потому и живы еще, что держимся особняком, чужим не доверяем. Так будет и впредь». Я пытался убедить их, что они зря демонизируют украинцев, что нам стоило бы объединить усилия, но Илья с усмешкой прервал мои увещевания, дав понять, что разговор окончен. Петр Стаханов какое-то время смотрел задумчиво на нас, но затем и он последовал за своим отцом, гордо задрав нос. Сколько я помню себя, такими они и были, Стахановы: гордые, суровые и всегда сами по себе. Но подонками не были никогда, за редкими, правда, исключениями. А вот насчет нас самих после того разговора у меня зародились серьезные сомнения.
