Вскоре труба заиграла пехотинцам сигнал отбоя — они вряд ли могли многого добиться в лесу, где кэтскильские солдаты могли перегруппироваться и заставить их пожалеть о преследовании, — и моханские батальоны снова были на марше. Вряд ли больше двадцати минут прошло с тех пор, как я увидел того первого разведчика. В столкновении участвовало менее тысячи моханских солдат, с кэтскильской стороны, возможно, сотни четыре.
Причиной войны был невыносимо скучный пограничный спор, который поддерживался, тем или иным способом, в течение пятидесяти лет. Насколько я могу понимать, страны существуют потому, что имеются границы, и нет никакой другой причины; границы проведены людьми, более или менее похожими на нас с вами и вашу тетю Кассандру, и нам нравится думать, что, как человеческие существа, мы знаем достаточно, чтобы не сесть на свежую краску голым задом, не поднять дикобраза за хвост или не отрубить малютке голову, чтобы унять его зубную боль. Все это очень любопытно; вероятно, я смогу представить вам идеальное решение любых имеющихся противоречий в следующую среду, если не просплю.
С дороги до меня долетели слова: «Ты видел кэтти, которого я убил, высокого сукин-сына с бородой? Мой боже и Авраам, похоже, что их совсем не учили прикрываться». Другой голос был умоляющим и нетерпеливым — мимо перевозили раненых. Солдат хотел увидеть свою дочь. Ее могли бы привести сюда, сказал он — «здесь безопасно, вокруг нет никаких гадких солдат — ей девять лет, она одета в коричневое платье, которое сшила ее мама» — этот голос постепенно затих, а другой произнес: «Как у меня болит голова». Он также слабел, приглушаемый шарканьем шагов, лязгом снаряжения, другими голосами: «Болит голова — болит голова…» Они ушли, оставив утро спокойным, если существует такое понятие, как спокойствие.
Я не слышал никаких звуков собак, преследующих меня; теперь я избавился от этого и других страхов. Скоар скоро будет праздновать вступление славной армии и вряд ли будет беспокоиться о беглых дворовых парнях. Толпы людей, костры и голые и повизгивающие дети, танцующие вокруг них, в церквях монотонно гудят гимны и благодарения, таверны и публичные дома готовятся к долгой ночной работе, полицейские заняты со скандалистами и пьяными; шарлатаны выскочат из своих нор при первом же дуновении возбуждения, общественных ораторов выведут из их конюшен — знаете, с веревкой с каждой стороны от удила и с третьим помощником на случай, если оратор окажется неумелым в счастливой задаче вколачивания блестки-чепухи в трепещущие умы публики.
Я оглядывал местность, желая, чтобы пошел дождь и стало светлее. Черные точки, приближаясь, становились большими, словно оторванные обрывки тучи. Вороны были уже на поле битвы; вероятно, они цинично наблюдали откуда-то поблизости. Скоро присоединяться к ним и другие твари — крысы, дикие желтые собаки и питающиеся мертвечиной муравьи.
Солдат, который должен был лежать мертвым, вдруг потянулся вверх и опустил руку на глаза. Это движение, мелкое для меня, словно шевеление ножки мухи, отогнало ворона. Я увидел блестящую вспышку — на свету что-то блеснуло на двигавшейся руке, кольцо или браслет. Он был подобен спящему, который прикрывает глаза, чтобы сон продолжался. Я думал: «Солдат, перевернись, почему ты не переворачиваешься? Отвернись от света, если он режет тебе глаза!»
В разговоре моханских солдат, прошедших подо мной, я не слышал, чтобы кто-либо упоминал о сигнале горна. Может быть, каждый считал, что звуки предназначались только для него.
Мне казалось, что я должен подойти к человеку, пошевельнувшему рукой, иначе он мне приснится. Я слез с дуба и смело двинулся к дороге. Никакой опасности. Рыжая белка, перескочив на ветку рядом с дорогой, наблюдала за мной и не ворчала. Я вышел из кустов, повернул налево, к полю битвы, и добрался к нему за несколько минут после нескольких поворотов дороги. Вороны-стражники клекотали на меня. Я видел, как шатаясь от опьянения кровью, пробежала и медленно взлетела одна из больших птиц — отвратительная, с окровавленной шеей, которая кружила так близко надо мной, что я чувствовал гадкий запах и едва не был запачкан брызгами от ее мерзкой пищи.
Первый человек, мимо которого я прошел, был одет в темно-зеленую форму. Он лежал в придорожной канаве лицом вверх и совершенно не выглядел разъяренным. Его лук, короче и тяжелее моего, наверно, трудно было согнуть, но удобно было нести в густом лесу. Я мог бы взять его, если бы не суеверное чувство, что, поступив таким образом, я поставлю себя на один уровень со стервятниками. У меня появилось нелепое ощущение, что все мертвые задерживали меня, как будто хотели заговорить со мной. Например, моханский ветеран с бородавкой на носу, его глубоко разрезанная шея была так вывернута, что, хотя он лежал на животе, его безжизненные глаза, казалось, наблюдали за мной — живой, он не сказал бы мне ничего, разве что проворчал, чтобы я убирался с дороги, если бы заметил мою серую набедренную повязку.
Солдат, который повернул руку, лежал, как и раньше, но был уже мертв. Может, он был мертв все это время, а поворот руки был лишь одним из тех бесцельных движений, которые происходят после смерти. Блестка на его руке оказалась кольцом из окрашенного в рубиновый цвет стекла. Сознание, что он мертв, освободило меня, но я вдруг снова испугался: кэтскильские солдаты могли не убежать далеко; да и группы рабов, вероятно, придут из Скоара, чтобы забрать тела мертвых моханцев. Я пересек возвышенность и начал спускаться по другую сторону, намереваясь вернуться под защиту леса.
На этом склоне хребта велся какой-то бой местного значения. Я остановился при виде небольшого, песчаного цвета животного, припавшего к земле у кромки дороги — собаки, питающейся падалью, слишком крупной для ее породы. Говорят, они достаточно сообразительны и следуют за армией в походе, так же, как иногда следуют за рыжим тигром, и по той же самой причине. Собака, не подозревая обо мне, наблюдала за чем-то за полоской кустарника, справа от меня. Я должен идти как можно тише: его нюх, вероятно, уже настроен на запах человеческих существ и их крови.
Из леса в придорожную канаву втекал ручеек. Из густых кустов к нему полз кэтскильский солдат, его бронзовый шлем был прицеплен к локтю. Худой сероглазый парень, может, лет семнадцати. Он пытался тащиться на руках, помогая одной ногой — на другой имелся глубокий разрез от бедра до колена, а из левого бока торчало древко стрелы.
Собака была тощей жалкой тварью, но могла убить беспомощного человека. Внезапно парень увидел зверя, но его лицо оставалось бледным, удивительно спокойным, блестящим от пота. Я вставил стрелу и, когда собака повернулась ко мне на этот легкий шум, стрела погрузилась в ее желтую грудь. Она запрыгала, пыталась вцепиться зубами в свой бок, и сдохла.
Парень озадаченно посмотрел на меня, когда я сказал:
— Я принесу тебе воды.
Он позволил мне взять его шлем. Пить ему было трудно, трясущиеся руки не слушались его. Он отвернул голову и сказал:
— Я не имею ничего для выкупа… у старика не было денег, он никогда не имел их. — От усилия произнести эти слова, изо рта у него пошла кровь.
— Может, тебя поднять?
Он посмотрел на воду, все еще томимый жаждой, и кивнул. Я почувствовал на голове брызги первых капель дождя. Прикоснувшись рукой к его боку, я понял, что воды было слишком много для него. Сложив ладонь ложечкой, я набрал воды, и он чуть отхлебнул, но все вылилось от резкого кашля. Вероятно, стрела пронзила ему желудок. Он сказал:
— Не стоит пытаться напоить меня.
Я снял с головы тряпку и попытался закрыть длинную рану в его бедре. Тряпка не была достаточно длинной и широкой; попытка прикрепить ее оказалась кошмарным разочарованием. Удар и раскат близкого грома почти заглушил то, что произнес солдат:
— Пусть так и будет. Ты моханец, рыжая копна волос?
У них, в Кэтскиле, странная речь. Я слышал ее в гостинице, хотя и не часто в последние два года, когда нарастало предвоенное волнение. Они растягивают слова, как будто говорят, прищемив нос, наполовину выговаривают букву «р» и любой слог, если тот не устраивает их. Я ответил ему:
— У меня нет родины.
— Да? Тебя не было с нами, я знаю каждого проклятого глупого бродягу в батальоне, включая и меня.
— Я сам. Убежал.
— Понимаю. — Хлынул дождь, внезапно и тяжеловесно, и намочил нас; он барабанил по моей спине. Я прислонился к парню: по крайней мере, моя рубашка могла защитить его лицо от бьющего ливня.
— Однажды я тоже убежал… я хочу сказать, пытался убежать. — Казалось, ему нужно было высказаться. — Папа застал меня, когда я собирал вещи в мешок, поверь, что я не успел большего. Он также не хотел, чтобы я пошел в армию, говорил — это не имеет значения. Ты убил эту желтую собаку очень метко.
— Проклятая пожирательница трупов.
