— Проклятая пожирательница трупов.
Дома мы обычно называем их шакалами. Очень хорошо стреляешь из лука.
— Я много времени проводил в лесу.
— Скажи, между прочим, куда ты идешь? — Я с трудом слышал звук его голоса из-за шума лившейся вокруг воды. — Убежал. Эта серая… твоя обертка для яиц… это означает, что ты крепостной слуга? Так же и в моей стране.
— Угу.
— Послушай, парень, не давай себя в обиду. Я хочу сказать, не позволяй, чтоб тобой помыкали и приказывали, куда, тебе идти. Если к тебе относятся пренебрежительно, плюй на них в ответ, слышишь?.. Здесь вокруг прекрасно, вероятно, хорошая земля для выращивания хлеба. Наша воинская часть всю ночь просидела в лесу — в неполном составе, будь проклято дурацкое начальство, как можно было сделать такое, одну роту вчера отделили для другого дета — черт бы их побрал. Если надо, чтоб я высказался, я скажу: какая здесь масса дубов. Это всегда означало хорошую пахотную землю. Прошлой ночью был действительно б…ский туман, не так ли?
— Я спал на дереве.
— Рассказывай. Начался дождь, что ли? — Мы оба вымокли, поток воды отскакивал от складки на его рубашке, где я не мог прикрыть его, и барабанил о его ноги. Но он, в самом деле, спрашивал, неуверенно ощущая все, что было вне его, смотрел на меня невидящим взглядом, вот снова взглянул на меня.
— Идет небольшой дождь, — сказал я. — Я отведу тебя подальше в лес, где никто не будет искать, понимаешь? Буду находиться рядом, пока ты не вылечишься. Потом ты сможешь пойти со мной.
— Ты уверен? — Я думаю, он понимал, в чем дело, когда я пытался сказать — путешествие, дружба, новые края. Мы пошли бы вместе; мы имели бы женщин, развлечения, всегда какие-то приключения. Прежде всего, путешествие. Я добавил:
— Мы бы поладили.
— Конечно. Конечно, поладим.
Я так и не узнал его имени. Его лицо вдруг застыло, и мне пришлось оставить его, лежащего, раскинувшегося на земле.
Я вспоминаю дождь. Вскоре после смерти моего нового друга, приглушенные удары дождя о землю ослабели. Я не мог надеяться вырыть могилу в корневой системе деревьев и мокрой глине. В любом случае, мне никогда не нравилась идея хоронить умерших, если ее нельзя осуществить, как это делают в Пенне, не отмечая место ничем, кроме виноградной лозы и собирая позже урожай без чувства прегрешения и неуважения. Если этого нельзя сделать, возможно, самое лучшее — сжигать. Имеет ли это хоть какое-нибудь значение? — весь мир есть кладбище, ложе рожениц и колыбель.
Я проскользнул в кусты, теперь уверенный, что, вероятно, за мной не будет погони — ни людей, ни собак. Однако в промокшем лесу я все же двигался тихо. Я точно определил северо-восточное направление и прошел по своему пути более часа, когда — в отдалении, справа от меня, там, где и следовало быть, услышал грохот копыт: конь галопом промчался по мокрой дорожной грязи — сначала нарастающе громкий, потом замирающий в слабые удары, похожие на цокающий звук, который может произвести ребенок, ведя палку вдоль штакетника. Вероятно, всадник — посыльный, направлявшийся в Скоар. После этого я слышал только ослабевающий, спокойный разговор дождя.
Я проголодался, но мне требовался огонь чтобы испечь курицу — сырая дичь невкусная. Целое утро было потрачено на то, чтобы найти подходящее местечко. Много лет назад ветром вывернуло дуб на откосе, его корни выступали наискось и захватывали постепенно наносимые листья, так что возникло нечто вроде крыши. От земляной ямы, где некогда росли корни, дождевая вода прорыла дренажную канаву. Я покопался под поверхностью лесного настила и нашел легковоспламеняющийся материал, чтобы разжечь огонь под прикрытием этого свеса. Вскоре мне стало уютно от огня, курица поджаривалась на зеленом ясеневом вертеле. Я повесил рубашку и набедренную повязку на корень дуба, возле тепла, и голый присел на корточки, позволяя безвредному дождю стекать со спины. Какое-то время, исключая приглядывания за готовившейся дичью, я совсем не мог думать. Дождь усыпляет твою бдительность, словно кто-то говорит и говорит, объясняя многое. Мужчины подошли очень тихо. Я заметил их только за мгновение до того, как худощавый произнес:
— Не вытаскивай свой нож, Джексон[51]. Мы не намерены причинить тебе никакого вреда. — Его голос был твердым, но усталым, как и вытянутое лицо под окровавленной темно-зеленой тряпицей.
— Не пугайся, — подтвердил другой, луноликий гигант. — В сущности, я призван блаженным Авраамом не делать вреда никакому человеку, а также…
Худощавый сказал:
— Придержи свою мельницу, прошу тебя, когда я говорю с парнем. Джексон, вышло черт-знает-что, нам хотелось бы кусочек того, что там жарится, мы чертовски голодны, вот и все.
Ему было около пятидесяти; седой и спокойный. Тряпка на голове придавала впадинам под голубыми с поволокой глазами зеленоватый оттенок. Вдоль его рта и носа пролегли длинные желобки. Темно-зеленой рубашке недоставало куска, который, вероятно, был вырван для головной повязки; охотничий нож, висевший на ремне, очень похожий на мой, был, очевидно, его единственным оружием. Его ремень, широкий как кушак, с загнутыми кверху участками, мог пригодиться при переноске небольших вещей. Худые ноги, торчавшие из поношенной зеленой набедренной повязки, были темные и пучковатые, как узлы кожаной упряжи.
Другой мужчина также был одет в остатки кэтскильской военной формы; что-то вроде ремня, и сандалии в виде подошвы, прикрепленной веревками. Он носил меч в медных ножнах, бесполезную для леса вещь. У обоих на ремнях висели длинные и довольно плоские фляги, сделанные из бронзы, вместимостью около кварты[52].
Глупо, как вам понятно, я задал вопрос:
— Откуда вы?
Худощавый приятно улыбнулся мне, сдержанно, но доброжелательно.
— С южных мест, Джексон. Разделишь ли ты мясо с человеком, который вчера напал на твою страну и получил дырку в голове, и внушительным старцем, который имеет подходящий вид, чтобы пугать детей, но не хочет больше воевать?
— Хорошо, — согласился я. Они не оказывали давления на меня, я почти сам хотел поделиться. — Вчера? Вы не из этой битвы, происшедшей на дороге возле Скоара?
— Нет. Когда она состоялась?
— Два-три часа назад. Я сидел на дереве.
— Не смог придумать лучшего места, когда ведется эта е…ная война?
— Ваши кэтскильцы устроили засаду, но были отогнаны.
Он шлепнул себя по ноге: удовлетворение было смешано с досадой.
— Проклятье. Я это предсказывал. Мог бы растолковать начальству, что из этого получится, если разделить батальон. Хотя, припоминаю, эти олухи никогда не спрашивали меня. — Он присел подле на корточки и посмотрел на курицу таким печальным взглядом, каким не смотрел никогда и ни на какую курицу, и в этом не было ее вины. Круглолицый стоял в стороне и наблюдал за мной. — Я беспокоюсь вот о чем, Джексон, если бы дело касалось только меня и моего громадного друга, стоящего вон там, на дожде, так переполненного состраданием, что человек не может понять, куда он втиснет еще чуть-чуть пищи, никоим образом…
— Полноте, Сэм, — сказал гигант. — Не надо, Сэм…
Но Сэм, видно любил потрепаться и продолжал, не обращая внимания, на своем медленно-напевном кэтскильском наречии, развлечение и печаль на его лице сменялись как тучи, играющие на солнце.
— Если бы были только он, я и ты, Джексон, мы могли бы разобраться, но чертовски-дурацкая штука состоит в том, что нам надо учитывать еще один рот — человека, который ушиб колено, но все же будет страдать, если не поест хорошо. Ты думаешь, что эту тонкозадую птичку действительно можно разделить на четыре части?
— Ну, конечно, — сказал я, две большие ноги и две половинки груди, и каждый встанет из-за проклятого стола чуточку голодным, что хорошо для вас, как сказал этот человек, — где этот четвертый?
— Бедняга сидит там, в кустарнике.
— Видишь, как я и говорил тебе, Сэм? У парня открытая натура, полная божественной добродетели и прочего. Как тебя звать, Рыжий?
— Дэйви.
— Дэйви и что дальше?
— Просто Дэйви. Из приюта. Закрепощен в девять лет.
— Сейчас у нас нет желания беспокоить тебя, но, ты, вероятно, не направляешься обратно туда, откуда пришел?
Сэм вмешался:
— Это его дело, Джексон.
— Я знаю, — ответил луноликий. — Я совсем не настаиваю, чтобы парень отвечал, это беспристрастный вопрос.
— Я не против, — сказал я. — Да, я убежал.
— Я вовсе не обвиняю тебя, — сказал луноликий. — Я заметил эту серую обертку для яиц, которая висит прямо перед нашим носом, и я слыхал о том, как подло обращаются с крепостными в Мохе, это национальный позор. Выше голову, парень, и веруй в бога. Это путь в жизни, понимаешь? Только не падай духом, имей чувство сострадания и веруй в бога.
— Пусть он не пытается надуть тебя, Джексон, не поверишь же ты, что с крепостными слугами не обращаются так же, как с дерьмом и в Кэтскиле?
