— Да, напряженное было заседание, — невесело улыбнулся папа. — У нас тогда не было такой устоявшейся системы власти, как сейчас. Только у полковника был достаточный авторитет, чтобы насадить свое мнение толпе, но в тот раз он поначалу отмалчивался — решил послушать других. И в итоге все это стало похожим на балаган.
— Так было везде в то время! — усмехнулся генерал.
— Да. В совет наш входил двадцать один человек, из числа самых уважаемых жителей. Я туда угодил, считайте, что авансом, в честь своих весенних дипломатических похождений, но вообще-то считался выскочкой и сосунком. Я бы, пожалуй, и не подавал бы там голоса вообще. Но меня стало тревожить, что градус неадеквата откровенно зашкаливает. Наливайченко оседлал своего любимого конька и его совсем понесло в неодолимом ораторском порыве, через который не могло пробиться ни одно разумное слово. Разглагольствовал он с искренним волнением и воинственным запалом. Говорил он вещи, не чуждые каждому украинцу, кто сумел пережить Третью мировую. О неумирающей национальной гордости. О справедливом отмщении за разрушенную страну и погибших близких. О необходимости остановить расползающуюся по миру русскую заразу даже ценой собственных жизней. Речь Наливайченко прозвучала грозно и неумолимо. Он предлагал немедленно мобилизовать всех боеспособных людей и формировать экспедиционные отряды для уничтожения агрессора. В истреблении остатков нацистских войск Марьян видел священную миссию выживших украинцев, ради исполнения которой, по его убеждению, Всевышний и сберег горстку людей от смерти. Он был непоколебим, решителен и тверд. Многие согласно кивали и поддакивали его пламенным речам. Кое-что пыталась возразить Маргарита Петровна, но она явно была в меньшинстве. Тогда я решил, что и мне пора подключиться.
— И ты, Володька, таки смог перекричать атамана! — всплеснул руками и рассмеялся генерал Думитреску. — Что-что, а заговорить ты кого хочешь до смерти сможешь!
Все за столом рассмеялись, не исключая и папу.
— Ну, перекричать его мне не было дано — пришлось говорить на тон ниже, чтобы люди напрягли слух. Я, помню, не очень-то и верил тогда, что мои слова возымеют действие — просто считал своим долгом сказать их. Мы с Маргаритой Петровной призвали людей задуматься о том, где они сейчас находятся и что видят вокруг. Напомнили, что планета вместе с большей частью её населения уничтожена, и неизвестно, сможет ли вообще хоть кто-нибудь пережить голод, эпидемии и климатические изменения. Не испугавшись осуждения патриотически настроенных сограждан, мы так и сказали — в новом мире больше нет ни украинцев, ни русских, ни американцев, ни китайцев — есть лишь люди, стремящиеся выжить. В общем, призвали сделать все возможное, чтобы избежать кровопролития, и не применять оружия иначе как в целях защиты своей жизни и обороны лагеря. Я думал, нас оттуда сраной метлой погонят. Но, на мое счастье, разум у народа сохранился. После длительных перепалок полковник Симоненко и большая часть совета выступили против наступательных действий в отношении россиян.
— Да, — задумчиво протянул Коваль, печально понурив потухшие пьяные глаза. — Ты смог избежать войны с врагами, Володя. Но вместо нее началась война с братьями. Кто знает, что хуже?
— Не Володя начал эту войну, Игорь, — строго ответила на это мама. — Ее начали те, кто вообще своей жизни без войны не представляет. Не было бы Ильина — Наливайченко нашел бы себе другого врага. Мне знаком этот психотип, поверь!
— И, между прочим, Владимир Георгиевич до последнего пытался не допустить раскола, чуть ли не умолял этого неуравновешенного передумать и остаться! — пылко вступился за начальника Новак.
— Я-то что, Кать, я же никого не обвиняю, — грустно вздохнув, ответил пищевой технолог маме, проигнорировав папиного подчиненного. — Просто грустно как-то…
— Было бы намного грустнее, если бы наших детей раздавили нацистские «Черные орлы»! — Новак от горячности едва не хлопнул тоненьким кулачком по столу.
— У тебя дети есть, молодой человек? Нет? — вперился в него пьяным взглядом Игорь Андреевич, потрепав своего Борю по голове. — Вот и убавь тон, когда старшие говорят. Я с тобой спорить ни о чем не собираюсь…
— Знаете, я не пытаюсь снять с себя ответственность или возложить ее на кого-то другого, — примиряюще заключил папа, видя, что гость из Олтеницы слегка напрягся при виде назревающей ссоры. — Может и моя вина во всем этом есть. Может, существовало и какое-то другое, лучшее решение, при котором раскол бы не произошел. Не знаю, ведь я не ясновидящий. Так или иначе, решение совета привело Марьяна в неописуемую ярость. Окрестив всех несогласных «предателями», «трусами» и «коллаборационистами» и навеки их прокляв, оскорбленный атаман объявил, что его «Задунайское казачье войско» прерывает с ними всяческую связь и будет самостоятельно сражаться с врагами народа. Казачья станица Наливайченко, не подчинявшаяся отныне совету, была заложена в том самом старом железнодорожном тоннеле, в котором в то время начинали выращивать съедобные грибы. Вместе со своими семьями, палатками и пожитками в станицу перебрались несколько сотен наиболее ярых активистов. Расставание происходило бурно. При дележе оружия и снаряжения вспыхнуло несколько потасовок, порой доходящих до кровопролития. Изголодавшиеся, озлобленные люди, скаля зубы, неконтролируемо выплескивали накопившийся гнев на бывших сотоварищей, закладывая кирпичи в фундамент вражды и нетерпимости, которая сохранилась и поныне… Так что история, как Игорь правильно сказал, грустная. И все мы о ней в чем-то сожалеем.
— Но время все расставило на свои места, — усмехнулся Миро. — Показало, кто был прав!
— Это только молодежь всегда безошибочно укажет, кто в чем прав и виноват, старлей, — сдержанно вступил в разговор долгое время молчавший генерал. — А люди, кое-чего в жизни повидавшие, намного дольше думают, прежде чем ответить на такие вопросы. А иногда на них лучше и вовсе не отвечать.
— Это точно. Вот отлично сказано! — едва ли не впервые подал голос второй папин коллега, Исаак Яковлевич Гройсман, который отвечал в Генераторном за торговлю. — Учитесь мудрости и рассудительности, слушайте старших!
Казалось бы, назидательные его слова адресованы мне с Борей, да еще немного Мирославу и Новаку, но при этом Гройсман никого из нас не удостоил и взглядом — по нам лишь безучастно скользнули его черные, как жуки, непроницаемые глаза на вытянутом овальном лице с хитрыми впадинками и жиденькой бородкой черного, как ночь, цвета. Это был человек, по словам папы, «скользкий, как угорь», а мама говорила о нем, что «Изя бы и маму свою продал, но уж торговался бы до упаду». Исаак Яковлевич очень тонко чувствовал, когда следовало молчать, а когда можно и вставить нужное слово, оставаясь при этом в тени и не нарушая ни с кем своих ровных отношений. Чем не одарила его природа, так это талантом выдавать свою хитрость за простоту и искренность — что-то скользкое и ненадежное проглядывалось в нем с первого взгляда.
— Но ведь папа сумел договориться с россиянами! — подал голос я, несколько обескураженный тем, что взрослые как-то странно закруглили эту абсолютно понятную, как по мне, тему. — Он договорился с ними и избежал войны! А казаки потом сами на них напали! Разве не так было?!
За столом возникла короткое замешательство, какое часто бывает у взрослых, когда те, кого они считают детьми, в их присутствии пытаются говорить на серьезные темы. В такие моменты они обычно переглядываются между собой со снисходительными усмешками, которые, по их убеждению, ребенок не увидит и не поймет. Эти обидные усмешки переводятся примерно, как: «Смотрите-ка, как малыш заговорил! Интересно, где это он такое услышал?» Кажется, как раз такими взглядами между собой обменялись дядя Изя Гройсман и папин помощник Новак. А вот генерал посмотрел на меня с искренней симпатией. Папа, в которого я вперил свой вопросительный взгляд, вздохнул.
— Момент истины для нас наступил в середине июля 57-го, — медленно молвил отец, рассудив, что установившееся молчание надлежит нарушить именно его рассказу о тех событиях. — Разведчики еще загодя сообщили полковнику, что с северо-востока движется бронетехника с триколорами и красными звездами. По подсчетам людей, видевших колонны издалека, речь шла по меньшей мере о дюжине танков и о двух-трех десятках других машин с воздушным сопровождением — парой военных вертолетов и несколькими беспилотниками. Не было никаких сомнений, что эти силы движутся в направлении нашего лагеря. Сказать, что это сообщение произвело панику — означает сильно преуменьшить. Многие скептики, первоначально недоверчиво отнесшиеся к воинствующим казакам, изменили свою первоначальную позицию и заторопились в станицу, готовиться к партизанской войне. Некоторые семьи и вовсе пустились наутек на запад, надеясь найти приют в Олтенице или где-нибудь еще далее. Лагерь основательно опустел. Полковник распорядился укреплять и без того внушительные оборонительные редуты, готовясь к осаде. День и ночь напролет ослабевшие от голода ополченцы рыли окопы с траншеями, сооружали огневые позиции из мешков с песком, монтировали противотанковые заграждения и закладывали мины на подходах к лагерю…
