— С кем? С кем вы там все хотите решать?!
— Послушай, я уже говорил тебе, хоть и не имею, вообще-то права на эту тему распространяться! Кто, по-твоему, такой этот Ильин? Выживший из ума маразматик, старый и немощный, тяжело больной. Раз в день они поднимают его с больничной койки, наряжают в старый мундир и накачивают тонизирующими препаратами, чтобы он произнес очередную задорную речь перед камерами! Он ничего давно не решает. Они дрожат от страха при мысли, что старик вот-вот окочурится и их так называемая «страна» развалится.
— Значит, все решает не он, а кучка его приспешников, таких же точно россиян. Хунта, которая не остановится ни перед чем, чтобы удержать власть, и в которой вдобавок все грызутся между собой. Один из них написал вам e-mail. А второй прикажет бросить вас в югославскую тюрьму. Что тогда?
— Глупости. Это будет международный скандал.
— Вы же не имеете статуса официальной делегации!
— Это формальности. Сам Пирелли осведомлен о нашей миссии. Перестань наконец поднимать волну, если ты ничего в этом не понимаешь!..
Переведя взгляд на меня, отец вдруг остыл и заставил себя умерить повышенный тон, необычный для разговоров с мамой. Он явно очень устал, если начинает временами терять над собой контроль. И очень взволнован.
— Папа, а почему именно ты должен туда ехать? — спросил я беспокойно. — Это же не касается нашего Генераторного. У них же там в штате есть люди, которые, наверное, должны такими вещами заниматься. Или нет?
— Ты когда-нибудь слышал выражение «козел отпущения», Димитрис? — все никак не унималась мама. — Твой отец идеальный кандидат на эту роль, потому что он один изо всей этой братии наивный идеалист, а они над ним посмеиваются и плетут за его спиной свои интриги, чтобы занять более высокое кресло.
— Кать, перестань…
— Ладно, ладно. Пойду я на кухню, ужин готовить, там ведь женщине место, — съязвила в завершение мама, и действительно вышла из комнаты, по пути слегка сжав мое плечо. — Ты чего стоишь на проходе, Димка, как неродной? Садись вон на диван, или помоги папе собраться.
— Нет-нет, я сам, закончил уже почти! — поспешил заявить папа.
Я безропотно умостился на диване, краем глаза бросив неприязненный взгляд на телеэкран, где продолжали без конца транслировать новости. Как же я устал от этих югославов, от всей этой политики и особенно от того, что этот проклятый водоворот с головой затягивает моего папу, отнимает его у нас. Я уж и забыл, когда мы с ним в последний раз говорили по душам, как бывало раньше, когда я был младше.
Мама была психологом и всегда находила время, чтобы выслушать меня по поводу всех мелочей, случившихся в жизни, и дать совет. А папа был вечно занят. Но несмотря на это, а может, именно из-за этого, я всегда особенно радовался именно возможности поговорить с отцом. Мы с ним любили обсудить книги, которые я прочитал, или просмотренные фильмы. Он всегда советовал мне прочитать или посмотреть что-то еще, и не было случая, чтобы рекомендуемые им произведения не производили на меня впечатления. Я понятия не имел, когда он успевает все это, работая по двенадцать часов в день.
— Мама беспокоится за меня, Дима, — умиротворяюще объяснил папа, когда мы остались в комнате вдвоем, приметив мое тоскливое выражение лица. — И очень зря. Можно называть югославских полпредов как хочешь, но они не психопаты. Не обманывайся их воинственной риторикой. Они хотят удержать власть вопреки логике истории, и поэтому никогда не прекратят разжигать истерию по поводу «внешней угрозы». Так они будут оправдывать милитаризм и репрессии. Но они не такие идиоты, чтобы не понимать — открытая война угробит их. Им нужна постоянная угроза войны, но не более. И они не меньше нашего заинтересованы в том, чтобы договориться об определенных правилах игры, границах дозволенного, чтобы ситуация вдруг не вышла из-под контроля. Но ты же понимаешь, что такую договоренность нельзя облечь в форму договора, с рукопожатиями, камерами, пресс-конференциями и салютом. Понимаешь?
— Э-э-э… наверное, — протянул я.
Вся эта политика была для меня слишком сложной, и я не был уверен, что правильно все понимаю. Но папа всегда говорил так уверенно, что ему хотелось верить. Он, в конце концов, очень умный, умнее всех моих школьных учителей.
— Все это я говорю тебе по большому секрету, как всегда. Про это никому ни-ни, это очень серьезно. Ты не маленький уже, понимаешь это, надеюсь?
— Да, конечно.
Я вдруг вспомнил строку в ленте новостей о дипмиссии с особым статусом, и подумал, что папины предосторожности давно стали излишними из-за какого-то болтуна в Комитете по внешним связям ЦЕА, но, подумав, не захотел его расстраивать.
Посмотрев на мое растерянное лицо и тяжело вздохнув, папа оторвался от своего чемодана, присел рядом со мной на карточки, положил руку на плечо и пристально посмотрел мне в глаза. Что-то необычное было сегодня в этом взгляде.
— Послушай, сынок, — не отводя от меня любящего взгляда своих добрых голубых глаз, произнес мне папа. — Я искренне верю в то, что говорю. Я знаю, что так и будет. Все будет хорошо. Уже через три-четыре дня я вернусь, и, если повезет, принесу с собой хорошие известия. Конечно, наша земля вдруг не зацветет и не превратится в рай, но, я надеюсь, солдаты под окном каждый день маршировать перестанут.
— Я верю тебе, пап, — искренне сказал я.
— Но я могу ошибаться, — вдруг произнес папа. — И если так, то наступят непростые времена.
— Может, об этом лучше не думать?
— Надо иметь план на любой случай, Димитрис. Никогда не рассчитывай, что жизнь пойдет так, как ты запланировал. Она всегда полна сюрпризов. И не всегда приятных. Думаешь, я в свои двадцать три года мог себе представить, что мне предстоит пережить ядерный апокалипсис? Да я, блин, мечтал быть писателем!
— Да уж, — хмыкнул я. — Я надеюсь, со мной такого не случится…
— Конечно, нет. Я не сомневаюсь, что мы все это переживем и будем жить как раньше. Но если все-таки я ошибусь… ты должен пообещать мне кое-что. Дать мне свое твердое мужское слово, которое ты ни за что не посмеешь нарушить. Ясно?
— Ну конечно, пап, — не задумываясь, пообещал я.
— Если станет понятно, что начнется война, ты должен уехать отсюда немедленно вместе с мамой. Тут вам не место.
— Что?! — в ужасе вскричал я, вспомнив свою перепалку с мужиком в душе. — Да нет, я не могу! Я уже не ребенок, папа! Я буду сражаться, вместе со всеми!..
— Чушь собачья! — вдруг не на шутку разозлился отец. — Выкинь это у себя из головы!
— Но… — запротестовал я.
— Я сказал — выкинь! Мы с мамой не для того тебя растили и воспитывали, своего единственного сына, чтобы ты закончил свою жизнь в каком-то вонючем окопе из-за чьей-то ненасытной жажды власти. Никакая война не стоит этого, понятно? Никакая!
— Как же, я же вырос здесь, это мой дом, моя община, я должен защищать ее…
— Все это чушь собачья. Генераторное — это просто дыра посреди пустошей, похуже многих прочих мест для жизни. Тут живут разные люди: хорошие, плохие — как и везде. Нас с мамой занесло сюда случайно, когда мы спасали свои жизни. Ты мог родиться тут или в другом месте, и это не имеет совершенно никакого значения.
— Но как же так?! Для тебя ведь это всегда было важно! Ты же всю жизнь работал над тем, чтобы сделать жизнь нашей общины лучше. Ты же веришь в Альянс, и… все такое…
— Если я и делаю что-то, то лишь для того, чтобы ты, мой сын, мог жить в более спокойном и безопасном мире, и растить в нем своих детей. Без тебя все это не имеет никакого смысла. Мне даром не нужно это Генераторное без тебя и мамы. И уж тем более Альянс. Понятно?!
Я недоверчиво покачал головой. Все это было так непохоже на то, что обычно говорил папа и как он сам жил. Владимир Войцеховский был человеком, для которого «долг» и «принципы» — не пустые слова. Патриотом. Разве не за это его все уважали?
— Я не уверен, что это будет правильно, — заупрямился я.
