— Подожди-ка. Эмили, кажется, рассказывала мне об этом. Это так называемая «Земля-2», да? Этот проект ведь начали готовить еще в Старом мире!
— Да. Это был серьезный международный проект, с участием NASA. Даже начали строить корабль на космодроме в Алжире. Запуск был запланирован на 2060-ый. Если бы не Апокалипсис, то, быть может, корабль уже достиг бы своей цели. Проект экспериментального космического двигателя с аннигиляторным реактором был рассчитан на то, что корабль сможет набрать скорость, пренебрежительно близкую к скорости света в вакууме, а значит, он преодолел бы расстояние до цели в 19 световых лет приблизительно за 20 лет.
— 20 лет? — подняла брови Лаура. — И ты хотел быть на борту этого корабля? И сколько бы тебе было на момент, когда он вернется?
— Если Земля-2 оказалась бы именно тем, ради чего эта экспедиция и затевалась, то возврата не понадобилось бы. Корабль был бы превращен в исследовательскую станцию на поверхности, и его команда занималась бы далее исследованиями, которые необходимы для дальнейшего освоения. На Землю они бы передавали данные, необходимые для снаряжения последующих экспедиций.
— То есть это миссия без возврата?
— Можно сказать и так.
— Но ведь ты сказал, что есть меньше 1 шанса из 5, что планета окажется пригодной для жизни. А что было бы в том случае, если это не так? Если там вообще нет атмосферы?
— Если создание жизнеспособной исследовательской станции на поверхности оказалось бы невозможным, тогда на протяжении 5–6 лет проводились бы исследования с орбиты, а затем был бы начат путь назад. При большом везении у экспедиции был бы шанс вернуться домой примерно через 46 лет после отбытия.
— Но ведь до этого практически нет шансов дожить! Кто вообще мог согласиться на такое?
— Ты еще забыла упомянуть о том, что такое путешествие сопряжено с огромными опасностями, некоторые из которых сложно даже оценить. Так что вероятность вообще не долететь до цели, а тем более не вернуться — огромная. Тем не менее, к началу 2056-го администрацией проекта было получено больше 60 тысяч заявок на участие в отборе.
Лаура удивленно подняла брови, но затем усмехнулась и понимающе кивнула.
— Ну конечно, стоило это предвидеть. В мире никогда не было недостатка в романтиках, мечтателях и авантюристах.
— Да, ты права. Но заявки подавали не только подростки, которые считали, что это было бы крутое приключение. Среди тех, кто хотел участвовать в экспедиции, были действующие астронавты, ученые с мировым именем — в общем, взрослые, вполне разумные и состоявшиеся люди. Они хотели прикоснуться к великому. Стать кем-то большим, чем просто одними из миллиардов людей, которые проживут обычные жизни и оставят по себе потомков, которые, скорее всего, тоже проживут обычные жизни.
— Ты тоже этого хотел? Войти в историю?
— Нет, меня не это манило. Важно ли, что о тебе напишут в учебниках, которые ты никогда не прочтешь? — пожал плечами я, и попытался объяснить: — Но я хотел увидеть это. Хотел увидеть бескрайний космос, такой далекий, куда ни один человек до меня никогда не попадал. Хотел увидеть новую землю. Совершенно новый мир. Быть может, его и нет. Но если есть шанс, что он существует, я хотел быть первым, кто его увидит. Ступить на девственную землю, куда не ступала нога разумного существа… а может быть, и ступала. Увидеть картины, ощутить запахи и вкусы, почувствовать кожей касание к чему-то совершенно новому, чего никто из людей не может даже представить. Есть ли там животные, растения? Океаны, горы, леса? Как выглядит тамошнее небо, солнце, звезды? Когда я думал об этом, то я понимал, что это — что-то невообразимое, совершенно несоизмеримое со всем, что я смог бы сделать здесь, на Земле. И это нужно не только мне. Это нужно всем. Всему человечеству. Ведь все мы, как ни крути — родились узниками. Мы обречены задыхаться на загаженной, практически уничтоженной нашими предками планете. Яростно грызться друг с другом за ресурсы, которых все время не хватает, карабкаться к свету по головам себе подобных. Наблюдать круг за кругом новые витки спирали истории, похожие друг на друга, состоящие из насилия, борьбы, войн, революций, которым нет конца, которые ни к чему не ведут. Но что, если из этого опостылевшего, порочного круга можно вырваться? А может быть, можно стать тем, кто разорвет его? Обратит наконец внимание человечества вовне, в бескрайний космос, среди которого мы — лишь песчинка? Может быть это наконец объединит нас?
Лаура задумчиво кивала головой, а затем улыбнулась и сказала:
— Вот видишь. А говоришь, что ты — не глубокий человек.
Я махнул рукой, немного устыдившись излишнего энтузиазма при рассуждениях на эту тему, который я даже сейчас, в свои 34, не смог сдержать. И добавил, постаравшись состроить голос матерого циника:
— Это были лишь наивные мечты.
— «Мечты» — это не ругательство, — не поддержала меня Лаура. — С них начинались все великие свершения. Если хочешь знать моё мнение, то человек без мечты способен намного на меньшее, чем тот, у кого она есть. Так что, если у тебя есть мечта — береги ее. И, между прочим, я слышала, что этот проект «Одиссей», кажется, начали реанимировать.
— Да. Удивительно, но тем самым вечером в «Доброй Надежде», Тим Бартон, мой приятель, рассказал, что Хариш Сурадж возродил проект. На том самом космодроме в Алжире, который в Темные времена был заброшен и разграблен, уже начаты подготовительные работы.
— Так может быть, это перст судьбы? Или как там говорят в таких случаях?
— Ну, для меня это в любом случае в прошлом. В таком возрасте и в таком состоянии здоровья, как моё, уже не берут в школу астронавтов.
— Ты не кажешься человеком, который пасует перед препятствиями.
— Дело здесь не в силе воли и не в упрямстве. После комы и сорока перенесенных операций кое-кто из врачей считал, что я проведу остаток жизни овощем, а уж ходить точно не смогу. Но я стал на ноги за пару месяцев. Так что упорства мне не занимать. Но в эту экспедицию, если она все-таки состоится, должны войти лишь лучшие из лучших. Ответственность слишком велика, чтобы позволять какому-то инвалиду, пытающемуся доказать что-то себе и окружающим, ставить под угрозу жизни других и судьбу всей миссии. Нет, Лори, это невозможно. Тим предложил мне устроиться туда каким-нибудь подметалой, чтобы быть хоть как-то причастным к великому. Но, мне кажется, надругаться над мечтой — это еще хуже, чем просто оставить ее в покое.
— Что ж, можешь обижаться и называть меня эгоисткой, но я рада, что ты никуда не летишь.
Лаура, отхлебнув кофе, призадумалась немного, и заговорила о себе:
— А я, пока не избрала себе стезю юриста, пробовала себя в самых разных творческих ремеслах. Писала стихи (глупые, правда, хоть мне тогда так и не казалось). Рисовала акварелью, маслом. Занималась лепкой. А как очутилась в Палермо, в 82-ом, мне тогда было 16, меня вдруг очаровали танцы. Я никогда раньше ими не увлекалась. Танцы ассоциировались у меня либо с конвульсиями объевшихся экстэзи торчков, наводнивших танцпол в «Гэлэкси» или «Оазисе», куда меня пару раз проводили старшие подруги, либо с тошнотворным бальным официозом, которому обучали в «Мисс Марпл», «школе для маленьких леди», куда меня определила маман. И я, как мне казалось, твердо определилось, что моей ноги на танцполе больше не будет. Но однажды я случайно увидела, как проходит урок танцев во внутреннем дворике Академии искусств в Палермо. И простояла минут пятнадцать, открыв рот от изумления, не в состоянии оторвать глаз от движений преподавательницы. Ее звали Хелена Блашкович. И я никогда в жизни не видела настолько пластичных и грациозных людей. Она словно жила в танце. Будто ничего не весила и все время находилась в невесомости. В этом было столько бурлящей жизни, столько страсти, столько неизведанной энергии — это просто невозможно передать. Я буквально влюбилась в нее с первого взгляда. Уже через два дня пришла к ней на занятие. И посещала их все то время, пока училось в Палермо. Танго, сальса, ча-ча-ча, даже капоэйра — с ней все это давалось естественно и легко. Во время танцев возникало ощущение свободы, полета. Очень многие вещи в Палермо я ненавидела — от того и сбежала оттуда в конце концов. Но за этим я всегда буду скучать.
