Джеймс Стивенс - Кувшин золота

Не часто, но время от времени Фортуна вознаграждает обычного обозревателя, который «старается изо всех сил», новой книгой, немедленно воспламеняющей его ум. Так было и со мной много лет назад, когда я имел честь писать для Литературного Приложения «Таймс»: «Пропавшая леди», «История старых жен», «Этан Фроум», например. Так и с этой книгой; и я не думаю, что смогу найти что-то лучше, нежели повторить фразу из того, что я уже говорил о ней в своем приветственном выступлении 14-го ноября 1912 года: «Как она поразила современность!..»

Во всем мире есть только один человек, который мог бы достоверно и подробно описать «Кувшин Золота»; и этот человек — мистер Джеймс Стивенс, написавший его. И даже ему пришлось бы попросту написать эту книгу заново. Как половина всех лучших книг, эта — более чем слегка безумна и просто переполнена от жизненностью и красотой. Это гимн Бессмыслице, а настоящая «Бессмыслица» — это мудрость, вывернутая наизнанку, и потому запредельна лишь для немудрого восприятия. «Иметь голову на плечах, как они это называют, очень легко, но нелегко достичь хоть чуточки веселости, беззаботности, ребячества.» Во всяком случае, это встречается гораздо реже. В отличие от другой половины так называемых «лучших» книг, эта, в сущности — не книга вовсе, но безумное шитье из лоскутов — нечто вроде лоскутного пледа, в котором можно греть кости на пороге времени и пространства и думать обо всем и ни о чем, о высоких богах и о маленьких, поющих богах, о девяноста девяти Грациях, о Человеке, о Пане, о Невинности…

Повесть, в которой у Философа есть дети, — безусловно ирландская. Мистер Стивенс и не пытается притворяться кем-то еще. Да и с чего бы ему?.. «Время — это тиканье часов. Добро и зло — две горошины в одном стручке. Лицо моей жены всегда одно и то же. Я хочу поиграть с детьми, и в то же время не хочу. Твой разговор со мной, брат, похож на жужжание пчелы в темной келье. Сосны укореняются, растут и умирают. Все это вздор. Прощай.»…

Чей же был «Кувшин», где и почему его зарыли — обо всем этом рассказывается в этой прелестной, фантастической, бесформенной, вдохновенной мешанине неразберихи. «Корова своя собственная,» — говорит усталым детям Тощая Женщина, когда любовь просветила ее темноту, — ибо «живое не может быть чьим-то». Но тогда столь многие из нас в эти дни умственно мертвы, или умирают от старости, тогда как юности нужно лишь слово «сезам», чтобы восстать ото сна. Подобно стивенсовскому «Философу», мы почти ничего не делаем, кроме как сидим и размышляем о нашей «мы-ности», «забывая, что вспоминать стоит только детство.»

Это положение (как показал однажды Сперджен в своей проповеди на тему Рая и Ада, быстро съезжая с кафедры по перилам лесенки и с трудом карабкаясь обратно) — положение, в которое легко попасть, но из которого чрезвычайно трудно выбраться.

И вот мистер Стивенс, безусловно, один из таких поэтов, что указывают путь.

Читателей у него, может быть, будет много, последователей же, как мне кажется, — немного. Пока, как он говорит, мы не потеряем все, попросту невозможно понять, что можно быть счастливым, ничего не имея. «Ох, Господи помоги мне», — бормочет его бездомная старуха с камешками в башмаках, «одна-одинешенька старая с палкой, а солнце светит прямо в глаза, и пить ей хочется…»

Уолтер де ла Мар

Май 1953 г.

В чаще соснового леса, называвшегося Койла-Дорака[1], жили не так давно два Философа. Они были мудрее всего на свете, за исключением Лосося, что живет в озере Глин-Кагни, куда падают с орехового куста, растущего на его берегу, орехи знания. Тот Лосось, конечно, — самое умное из существ, но два Философа следуют после него по мудрости. Их лица выглядели так, словно были из пергамента; под ногтями у них засохли чернила, и любую задачу, которую преподносили им люди, и даже женщины, они могли немедленно разрешить. Седая Женщина из Дун-Гортина[2] и Тощая Женщина с Инис-Маграта[3] задали им три вопроса, на которые не мог ответить никто, но те смогли ответить и на них. Вот как началась их вражда с этими двумя женщинами, которая была драгоценнее дружбы с ангелами. Седая Женщина и Тощая Женщина так рассердились, что на их вопросы ответили, что вышли за двух Философов замуж, чтобы щипать их в постели, но кожа у Философов оказалась такой толстой, что те не замечали щипков. Они отвечали на ярость женщин такой нежной привязанностью, что злобные создания почти усохли от досады, и однажды, в порыве отчаяния, когда мужья целовали их, они произнесли четырнадцать сотен проклятий, составлявшие их мудрость, а Философы выучили их и стали еще мудрее, чем были до того.

Со временем от этих браков родилось двое детей. Они родились в один день и в один час, и отличались только тем, что один из них был мальчиком, а другая — девочкой. Никто не мог объяснить, как такое случилось, и впервые в жизни Философам довелось подивиться событию, которого они не смогли проанализировать; но, доказав множеством различных методов, что дети были действительно детьми, что чему быть, того не миновать, что фактам противиться невозможно, и то, что случилось однажды, может случиться дважды, они классифицировали это происшествие как экстраординарное, но не противоестественное, и покойно вручили себя Провидению, помудрев еще больше.

Философ, у которого родился мальчик, был очень доволен, потому что, как он говорил, в мире слишком много женщин; Философ же, у которого родилась девочка, был также очень доволен, поскольку, как он говорил, от добра добра не ищут; однако Седую Женщину и Тощую Женщину материнство ничуть не смягчило — они сказали, что на это они не подряжались, что детей у них заполучили на ложных основаниях, что они — уважаемые замужние женщины и в знак протеста и из обиды больше не будут готовить для Философов еду. Это для их мужей, которые терпеть не могли женской готовки, было приятной новостью, но виду они не показали, потому что женщины непременно настояли бы на своем праве готовить, если бы догадались, что их мужьям это не нравится: поэтому Философы каждый день упрашивали жен снова приготовить какое-нибудь из своих любимых блюд, и женщины непременно отказывались.

Все они жили вместе в маленьком домике в самой чаще темного соснового леса. В этом месте никогда не светило солнце, потому что тень была слишком густой, и ветер тоже никогда не залетал туда, потому что сучья были слишком толстыми, и потому это было самое уединенное и тихое место в мире, и Философы дни напролет могли слушать мысли друг друга или произносить друг перед другом речи; и то были наиприятнейшие звуки из всех, им известных. Для них вообще существовало лишь две разновидности звуков беседа и шум: первое они очень любили, о втором же говорили со строгим осуждением, и даже когда его производили птица, ветерок или дождь, они сердились и требовали, чтобы шум немедленно прекратился. Их женщины вообще разговаривали редко, однако никогда не молчали: они общались друг с другом неким физическим телеграфом, которому выучились у Ши: быстро или медленно щелкали суставами пальцев, и могли переговариваться так друг с другом на огромном расстоянии, ибо путем долгой практики научились издавать громкие взрывные звуки, похожие на гром, и тихие звуки, похожие на шелест серой золы в очаге. Тощая Женщина ненавидела своего ребенка, но обожала ребенка Седой Женщины, а Седая Женщина любила ребенка Тощей Женщины, но терпеть не могла своего собственного. Компромисс может разрешить самую сложную из ситуаций, и со временем женщины обменялись детьми, сразу же превратившись в самых нежных и любящих матерей, каких только можно вообразить; и две семьи стали жить в наисовершеннейшей любви, какую только можно найти.