– Если они не занимаются этим, – значит, они занимаются другим, – резонно замечает профессор Шрайбикус.
– То есть, если они не говорят и не слышат, значит…
– Значит, они глухонемые.
– Значит, они глухонемые, – ошарашенно повторяет Клим. Ну ведь это же ясно, как божий день: если человек показывает на рот и на ухо и при этом крутит головой, то он – глухонемой!
Но откуда, чёрт возьми, взялась эта фраза – "Мы этим не занимаемся? Ляховецкий рассказывает Шрайбикусу о своих приключениях на пустыре. Следует короткая пауза, после которой в трубке щёлкают пальцами:
– Телепатия.
– Ты думаешь? – растерянно спрашивает Клим.
– Да. Но не падай духом, репортёр: возьмёшь ты своё интервью. Считай, что тебе повезло; я знаю одного человека, который в совершенстве владеет искусством телепатии и может не только слышать чужие мысли, но и передавать свои.
– Кто это?! У тебя есть его координаты? Он сейчас в Киряйгороде?
– Да, и ближе, чем ты думаешь. Этот человек – я.
– Ты? – Клим недоверчиво хохотнул: он знал Шрайбикуса много лет, ещё со школьной скамьи, но ничего такого за ним не замечал.
– Не веришь? Сказать, о чём ты сейчас думаешь?
– О том, что ты пудришь мне мозги?
– Нет, Клим. Ты думаешь наконец-то поужинать, потому что сегодня ты не успел позавтракать и забыл пообедать. Но поужинать тебе, по крайней мере, в ближайшее время, не удастся.
– Это почему?
– Потому что, когда готовят супы, вермишель засыпают горстями, а соль – по вкусу, а не наоборот, – объяснил профессор.
К половине двенадцатого Натфиля задремала, и Гриша убавил скорость, чтобы меньше её беспокоить. Но минут через десять она застонала сквозь сон и проснулась.
– Кажется, начинается.
– Что? – не понял Гриша.
Натфиля кивнула на живот.
– Натфилёк, ты что?! Здесь на триста километров кругом – голая степь, потерпи до города!
– Н-нет, не могу, – она хватала воздух широко открытым ртом.
– Ну потерпи, милая, ну немножко! – Гриша, чуть не плача, выжимал из машины всё, на что она была способна. Наконец далеко впереди в кромешной тьме показался огонёк. – Ну вот, огонёк, там должны быть люди, – тараторил Гриша.
Огонёк горел в стороне от трассы – к нему пришлось добираться по заросшему бурьяном просёлку. Вскоре показалась большая тёмная изба – светилось в её окне. Изба была срублена сто, а то и двести лет назад – она так вошла в землю, что Грише пришлось наклониться к её окну.
Он постучал. Выглянула древняя, с ног до головы закутанная в чёрное, старуха. Слава Богу, старухи в этом смыслят, обрадовался Гриша и начал кричать ей, в чём дело. Старуха закивала и крикнула, чтобы вёл. Гриша помог Натфиле выбраться из машины и отвёл её в избу, которая состояла из одной большой комнаты и была освещена керосиновой лампой. Старуха заботливо уложила Натфилю на топчан, зажгла керогаз и поставила кипятить воду. Затем выпроводила Гришу за дверь.
Гриша пребывал в состоянии того странного возбуждения, когда происходящее вокруг плохо воспринимается и границы реальности легко исчезают, выпуская на волю монстров подсознания. Он ходил, курил, с кем-то разговаривал, потом залез в машину и включил радиоприёмник. Часы били полночь. Натфиля закричала с последним ударом. Казалось, она кричит целую вечность, хотя прошло всего две, от силы три минуты. Затем Натфиля затихла и раздался ещё один крик – хриплый, нечеловеческий вопль ужаса. Старуха, догадался Гриша и бросился к избе. Крик оборвался. Гриша распахнул дверь: Натфиля повернула к нему усталое счастливое лицо и смущённо улыбнулась. Старуха без сознания валялась у её ног. А между ногами Натфили, в крови, в плаценте, во всём том, что и должно было сопутствовать родам, лежала и таращила на Гришу расширенные ужасом глаза голова Ловергийна.
Поздней ночью Ирина Реверанец возвращалась домой. Ира еле переставляла ноги, одежда на ней была изодрана в клочья. Сегодняшняя ночь превратилась для неё в сплошной кошмар. Вечером, едва она заняла своё рабочее место у ресторана "Светлый путь", к ней на огромной скорости подкатила машина без номеров. Её затащили в машину и повезли куда-то за город. Здесь, в загородном домике, ей завязали глаза и связали руки за спиной. То что с ней делали потом, трудно назвать словами. Её как будто живую втолкнули в ад, на самое дно преисподней. Все её ощущения слились в невыносимую, дикую, пульсирующую боль. Её выворачивало, она теряла сознание – но каждый раз её приводили в сознание, чтобы снова терзать.
Ира и сама не знает, как ей удалось выжить после всего этого. И не только выжить – но и бежать. Смутно припоминает ветви, которые хлестали по лицу, вспаханное поле. Овраг, в который провалилась, когда кончилась пашня. Потом – снова какие-то заросли, потом – колыщущиеся вдали огни города, который своими очертаниями напоминал огромный светящийся диск – точь-в-точь как тот, который показывали в городских теленовостях.
Потом её снова похитили. На этот раз – какие-то врачеобразные извращенцы. Эти её не мучили, но страху нагнали ещё похлеще чем те, первые. Думала, будут препарировать. Затащили в какое-то длинное помещение, раздели, положили на стол. Направили на неё лампы, ходили кругом, рассматривали, ощупывали, заглядывали в уши, в рот, в нос, в… словом, везде заглядывали. Потом пришёл ещё один – видно, старший. Тот, который заглядывал больше других, подошёл к нему и говорит:
– М-да. Это даже где-то красиво. Не знаю, как вы, экселенц, но я от всего этого даже испытываю эстетическое наслаждение. Так что с женской особью, думаю, проблем не должно возникнуть.
Старший осмотрел Ирину, поднял и согнул в колене её ногу, затем то же проделал с рукой:
– Да, но вот что касается мужских особей…
– Здесь тоже должно быть без проблем, – заверил эстет. – На первых порах мы можем ограничиться сугубо внешней, визуальной атрибутикой, чего, учитывая психологические аспекты межполовых отношений, будет вполне достаточно… – разговаривая, эти двое вышли, за ними гуськом потянулись остальные. Ира осталась одна. Встала, собрала свои лохмотья, оделась. Никто её не сторожил, никто не задерживал. Вышла в длинный тёмный коридор, долго плутала в поисках выхода, наконец оказалась на улице.
И вот теперь, еле переставляя ноги, она шла домой по пустому, как будто вымершему, городу. Не было сил ни ругаться, ни плакать – только стон вырывался иногда из глубины истерзанного тела. Внезапно, словно ветер в, листве, прошелестел тихий голос:
– Ира, можно вас проводить?
Вздрогнула, обернулась – высокий, аккуратно одетый юноша шёл за ней, всего в трех шагах.
– Откуда ты меня знаешь?
– Мы с вами жили в одном доме, – юноша поравнялся с ней: Ирина взяла его под руку.
