Дерево — привозит, когда попрошу, свеженький на квадроцикле, — но нести его со дна каньона приходится на спине.
Все это, конечно, странно, но чертовщина заключается в том, что поднимающиеся по каньону люди не видят трейлер практически в упор. Я могу сидеть снаружи за столом и бренчать на гитаре, а они даже не глянут в мою сторону. Когда я задал Опоссуму вопрос насчет природы этого феномена, он пожал плечами и пробурчал что-то про звук, который в здешних горах распространяется иначе, чем того следовало бы ожидать, а после добавил, что трейлер установлен под таким углом, что снизу его трудно заметить. Да только я сам, спускаясь на шоссе, отлично видел свой домишко. По правде говоря, сложно не обратить внимания на большущую блестящую трубу на колесах, которая красуется на каменном мысу, где ей попросту не место.
Зайдя в «Эйрстрим», я хватаю бутылку воды из холодильника, достаю рулон карт, спрятанный между книжным шкафом и стенкой, и выкатываюсь наружу. Отыскав нужную, раскладываю ее на столе, придавливая уголки камнями, и пальцем отслеживаю маршрут от резервации до тропинки, ведущей к лощине.
Да твою же мать! Не может такого быть!
Я хмурюсь, перепроверяю расстояние, но и более тщательный подход ошеломительного результата не меняет.
Тогда я решаю зайти с другой стороны. Отыскиваю место, где папаша Сэди вышвырнул дочурку в пустыне, и отмечаю наш путь до дорожки в резервацию. Топали мы три часа — и согласно карте на него требуется примерно столько же времени. А что же такое происходит с маршрутом до трейлера? Сколько ни измеряй, он тоже должен занимать около трех часов. То есть в три раза дольше, нежели в действительности.
Это явно чьи-то шуточки. Я бы погрешил на карту, да только сам ее покупал и в точности не сомневаюсь. Просто именно этот маршрут мне в голову не приходило проверить. Значит, все-таки Морагу? Но на кой ляд ему меня морочить?
— Чем занимаешься?
При звуке голоса Калико я едва не роняю бутылку с водой.
Она неспешно выходит из пещеры и усаживается на скамейке напротив меня, поднимая пыль пушистым хвостом. На губах у нее подначивающая улыбка, в глазах блестит озорной огонек.
— Наверно, я все-таки тупой.
Калико вопросительно вскидывает бровь.
— Да вот Эгги говорит, будто кое-кто из моих знакомых на самом деле майнаво, как и ты.
— Так и есть, — отвечает она. — Но с чего тебе беспокоиться об этом?
— Откуда же мне теперь знать, что реально, а что нет?
— Тебе нужен практичный ответ или же философский?
— Который я смогу понять, — вздыхаю я.
— Ты имеешь в виду, что действительно хочешь понять — или все-таки поверить?
— Наверно, и то и другое.
— Это не так-то просто. За сорок с лишним лет ты зарекомендовал себя редкостным упрямцем, способным игнорировать то, что находится прямо у тебя под носом.
Я устало отираю лицо.
— Может, у меня просто флешбэк.
— Многолетней давности? Видишь, ты опять за свое. Ты и меня за флешбэк принимал, пока я действием не доказала тебе обратное, — Калико заговорщицки улыбается.
Я тянусь вперед и провожу пальцем по веточкам ее рожка, как делал это сотню раз прежде. Нет, она точно не плод моего воображения. Но над тем, кто она, я никогда не задумывался.
— Так что же ты такое? — вопрошаю я.
— А что я сказала тебе во время нашей первой встречи?
— Сказала, что ты майнаво. Что твоя мать — лань, отец — лис.
— И это правда.
— Но такого индейского племени не существует. На языке кикими майнаво означает «кузен».
— Тоже верно, — кивает она. — Так друг друга называют звериные племена. Кузены, кузины.
— То есть ты хочешь сказать, что лис и лань совокупились и у них родилась девочка, которую они назвали Калико?
— Вроде того.
— Да это физически невозможно!
Она хохочет.
— Ну, они наверняка были не в звериных обличьях.
— Получается, твои родители могут выбирать, как они выглядят: людьми или животными?
Калико кивает.
— И ты такая потому, что твои папа с мамой относились к разным видам?
— Ты об этом? — она прикасается к рожкам, затем к уху.
Теперь киваю я.
Калико снова смеется.
— Нет, я всего лишь дразню тебя! Я все надеялась, что до тебя все-таки дойдет одна простая истина: ты видишь то, что перед тобой и находится. Правда, произошло это гораздо позже, нежели я могла себе представить.
В горле у меня пересыхает, голова идет кругом.
— Так… — я откашливаюсь и делаю глоток воды. — Так как ты выглядишь в действительности?
— Как ты видишь, — отвечает моя подруга. — Или вот так.
Опираясь на стол, внезапно склонившаяся ко мне женщина-лисолопа становится настоящей лисицей с острой мордочкой; взгляд ее темных глаз скользит по моему лицу. А затем на месте лисы появляется маленькая антилопа, которая стоит на скамейке и столешнице, как на отвесной красной скале каньона.
— Или так, — продолжает Калико, снова становясь собой, но на этот раз обличье ее полностью человеческое — ни рожек, ни лисьих ушей, ни хвоста.
Я закрываю глаза и ложусь щекой на карту.
— Я слетаю на хрен с катушек.
— Да почему же? — удивляется она.
— Либо это, либо я долгие годы жил во лжи, — отвечаю я.
— Никакой лжи. Кузены врать не способны — а значит, я говорю тебе правду. Ты должен вытащить мир из ящика, в который сам же и запихал его, и принять его таким, какой он есть, а не каким должен быть по-твоему.
Я открываю один глаз и смотрю на нее.
— Ах вот как? У меня в башке завелись тараканы, а ты советуешь принимать это как должное?
Идиома, однако, Калико непонятна:
— Тараканы?
Я усаживаюсь и тычу пальцем в карту.
— А как насчет этого? Я трачу час с небольшим на переход, на который, согласно этой вот карте, требуется целых три!
— Ах, это место. Ну, это другая история. И долгая к тому же.
— Я никуда не спешу.
Она склоняет голову.
— Знаешь, Опоссум воспринимал все это гораздо проще, чем ты.
— Он был твоим любовником до меня?
Вопрос вызывает у Калико улыбку.
— Не, он сошелся с моей теткой по материнской линии. Из антилоп.
Я снова укладываюсь на карту и издаю стон.
— Ладно, — воркует моя подруга, гладя меня по щеке. — Кажется, тебе сложно. Я имею в виду, нормально воспринимать все это, — она ложится подбородком на руки, и теперь наши лица разделяет всего пара сантиметров. — Опоссум впервые появился здесь в начале 1900-х. По-моему, тогда ему только перевалило за двадцать.
Здравая часть моего рассудка производит необходимые арифметические подсчеты, согласно которым Опоссум получается непостижимо
