До «окошечка» оставалось чуть больше двух недель. Караев зацыкал.
— Тебе не нравится текст? — вскинулась Инна.
Он покачал головой.
— Дорогая, — наконец вымолвил он. — Не забегаешь ли ты вперёд арбы?
— Ни в коем случае! — пылко парирует она. — У тебя в руках главный факт. Под лучом твоего аппарата человек становится невидимым…
— Ну, как ты не понимаешь! — перебивает он. — Единичный случай — это эпизод. Не больше… Не закономерность, не факт, а абсурдная случайность. Надо ещё проверять и проверять. Надо самому быть уверенным.
— Мика, повторяю: время ещё есть. Ты сможешь семь раз отмерить здесь, дома, и один раз отрезать там, в актовом зале. В присутствии снобов от власть имущих и академиков, — упрямо напирала она.
— Легко сказать… — слабо сопротивлялся он.
— Надо не умничать, а действовать. И немедля, — отрывисто, по-военному чеканит она.
Инна решительно подходит к проводам, лежащим на столе.
— Сейчас мой черёд надевать контур.
— Нет, Инночка. Ни в коем случае, — протестует он.
— Не нет, а да! Действуй!
Инна прямо-таки выдернула его из-за стола. Собственно, он не очень-то и упирался. Если по правде, его посвербливала такая тайная мыслишка: страсть как хотелось понаблюдать работу аппарата со стороны.
Приладив и прикрепив к основным точкам её тела концы контура, Караев направился к аппарату. Потом вернулся и попросил ее встать посреди комнаты. С того места на балконе, где находился аппарат, ему не видно было её, а тут она была как на ладони. Ещё раз проверив на ней все соединения, он ободряюще улыбнулся ей и чмокнул в щёку.
— Главное, Инночка, не мандражируй… Ничего страшного, ничего болезненного ты не почувствуешь.
— Главное, Микуля, ты не паникуй, — усмехнулась она.
Включив аппарат в сеть, Караев взялся за регулятор пуска. Под сердцем вдруг тревожно заныло. Словно в него всосались голодные пиявки. Одно дело — когда сам подопытный, и другое — когда другой. За себя волнуешься меньше. Кажется, что с тобой ничего не произойдет. А уж если что, так сам обязательно выкарабкаешься.
— Не томи, Микуля! — не без раздражения выкрикнула жена.
— Три… Два… Один… Старт!
Профессор решительно крутанул регулятор пуска. Ни треска, ни шороха, ни звука… Ничего такого с аппаратом не произошло. Разве только ярко, словно до предела накалившись, сверкнул алмаз и вспыхнул зеленый глазок.
«Всё в норме. Работает, шельмец», — шутливо отметил он про себя, и только тут врубился, что смотрит не в сторону Инны, а на механизм. Это было какая-то чертовщина. Ведь он вёл отсчет, стараясь не отрывать от жены глаз. И вот тебе на! Отвлёкся.
— Мать твою! — невольно вырвалось у него.
Он отказывался верить. Кто-кто, а он был подготовлен к такой ситуации! Впрочем, подготовленность — понятие теоретическое, а реальность — нечто иное. Она искорёжит всякую теорию. Она сшибет с ног. Не успеешь вякнуть.
Профессор остолбенело уставился на пустую середину комнаты. Инны и след простыл.
— Та-а-к… — протянул он вслух. И это значило, что прагматичный профессионализм взял вверх над сковавшим его столбняком…
Караев из заурядного ошарашенного человека стал снова обычным холодновато-отрешённым исследователем. Подошел к тому месту, где стояла жена. Раскинув в стороны руки, он минуты две крутился по комнате, тщательно ощупывая ее. Ничего одушевлённого. Никаких препятствий. Пустота. Потом, остановившись, Караев громко и внятно несколько раз произнёс:
— Инна, ты меня слышишь? Если слышишь — откликнись. Если ты там что-нибудь видишь — постарайся запомнить!
Чтобы убедиться, что жены нигде нет, профессор обошел всю квартиру.
— Ну, всё! — сказал он опять вслух. — Прошло одиннадцать минут. Пора возвращаться.
И Караев решительно повернул регулятор в положение «выключено». То, что он увидел в следующее мгновение, его донельзя изумило. Он едва не прыснул смехом: его тучненькая Инна, вытянув руки, сидела на корточках и довольно резвенько передвигалась по кругу. И при всём при том ещё напевала.
Это был миг, от которого можно было бы грохнуться на пол и ржать до коликов в животе. Она — таки и бухнулась. Правда, мягко. На пятую точку. И, сидя так, с неподдельным удивлением озиралась по сторонам.
— Как ты? — помогая подняться, полюбопытствовал он.
— А что? Что случилось? — с недоумением спросила она, стряхивая с подола пыль.
— Осторожно! — предупредил Караев. — Повредишь контур…
Инна стукнула себя по лбу:
— Ах да! Совсем забыла.
А потом срывающимся от восторга голосом защебетала:
— Всё хорошо, Микуля! Ты даже не представляешь, как хорошо!
— Расскажи — представлю.
Профессор украдкой включил диктофон. И его сверхчувствительный микрофон почти двадцать минут голосом Инны, то опускающимся до шепота, то подпрыгивающим на высокие ноты, как оголодавшийся хищник, трепал индикатор записи. В глазах её стояли счастливые, светлые слезы.
— Я не ожидала такого, — заканчивая свой рассказ, сказала она. — Я хочу ещё…
Инна потянулась к контуру.
— Погоди! Тебе надо отдохнуть! — перехватив её руки, сказал он.
— Я нисколечко не устала, Микуленька, — взмолилась она.
— Может быть… Но, ради Бога, пойми. У меня в руках новый материал. Как, по-твоему, его надо обработать?
— Надо, надо! — согласилась она. — А потом? Потом можно будет? — по-девчоночьи кокетливо выпрашивала она.
— Тогда и поговорим, — отрезал он и, рассмеявшись, добавил: — У меня же другого подопытного кролика нет.
Последние слова мужа окончательно убедили её. И Инна, изображая паиньку, засеменила на кухню. А Караев прошёл к себе. Усевшись за стол, он помассировал затылок, закрыл глаза и, не двигаясь, просидел так минут пять. Он сосредоточивался. Он должен был освободиться от возбуждения, охватившего его не меньше Инны. Он знал по опыту — эмоции хуже похмелья для работы. Наконец, глубоко вздохнув, профессор придвинул к себе диктофон и надавил на кнопку воспроизведения.
«Я была дома… Представляешь?.. В том, где родилась. Это был дедушкин дом. Загородный. В город мы переехали, когда мне исполнилось одиннадцать лет… Я видела себя маленькой. Совсем крохотной».
— Что значит «крохотной?»
— Ну, лет пяти… Да, точно… Это был предновогодний день. В комнате пахло хвоей. От ёлки. Под ней стоял маленький Дед Мороз, у которого на шапке по красному канту золотом был выписан год — 1960…
— Ты видела себя со стороны или была тем ребенком? С его сознанием и восприятием окружающего?
— Брось ты свои нелепые вопросы! Конечно же, была ребёнком и видела всё его глазами… Хотя… со стороны — тоже… Как бы наблюдала сама за собой… Я себе очень нравилась… Я, оказывается, была такой зудовой пампушечкой. Такой прелестной кукляшкой… Ни за что не поверишь. Да, я не сразу увидела ёлку. Я была в другой комнате и только-только проснулась. Видимо, в плохом настроении. Хныкала, звала маму… На мой зов пришла какая-то старая женщина. От неё пахло чем-то очень душистым. Не то корицей, не то ванилью. «Наша лапушка проснулась», — кому-то крикнула она и протянула ко мне руки. Я, капризно взвизгнув, забарабанила ножонками по матрацу. «Маму хочу!» — потребовала я. «Мама твоя в институт, на работу побежала», — по-доброму и влюбленно глядя на меня, говорила женщина. В это время в комнату вошел папа. И я, вскочив на ножки, прыгнула к нему на руки… Ой, какой он был молодой! Какой красавец! Какой горячий!
