— Ночи? — последовал ей вдогонку недоуменный вопрос.
— Скорее, утра, — уточнила она, притворяя за собой дверь.
И опять, паршивка, сплоховала: оставила дверь приоткрытой. И в палату ворвался сквознячок, напитанный рвотными запахами больничного коридора. И тот же сквознячок донёс до него её грудной голосок.
— Доктор! — позвала она кого-то. — Профессор Гриффин пришёл в себя, — сообщила она и ехидно заметила: — А Гриффинша спит.
«Гриффин…» — повторил про себя Караев и невольно подумал: «О ком она, интересно?» Подумал и… всё вспомнил. И понял — почему оказался здесь.
…Актовый зал казался пустым. Для него, рассчитанного на пятьсот человек, восемьдесят пришедших на его лекцию, — аудитория, конечно же, жидкая. Сплошь свободные кресла. Все расселись в первых трёх рядах. Референт президентского аппарата из отдела просвещения сидел рядом с одним из работников МНБ, курирующим медицинские учреждения.
Первого Караев не знал. Он был из молодых. А с другим ему не раз приходилось сталкиваться. Тот работал давно. С тех самых времён, когда МНБ именовалось КГБ. Его за глаза называли «Попечителем ГэБэ-угодных заведений». Он и сейчас опекал некоторых ГэБэ-угодных пациентов, помещённых в психиатрические клиники.
Сразу за его спиной сидел Главный психиатр республики, представляющий министерство Здравоохранения. Приникнув к самому уху гэбэшника, он что-то ему шептал. Скорей всего, докладывал о состоянии кого-нибудь из тех, кто был охвачен заботой этого чуткого господина.
— Из власть имущих — раз-два и обчёлся, — сообщила Инна.
Караев отмахнулся: плевать! Главное — здесь весь цвет азербайджанской науки. И это заслуга Инны. Дело всё в том, что за её спиной стоял могущественный дядя Зия — академик и Герой Советского Союза. Собственно, кровным родичем он ей никаким боком не приходился. Но он один стоил сотни самых родных дядь и тёть. Он стал опекать Инну, когда та ещё училась в десятом классе. Именно тогда скоропостижно скончался её отец — Борис Ефимович Марголис. А дядя Зия с Марголисом дружили с детского сада. Вместе до самой войны учились в одном классе и вместе поступили в одно и то же военное училище. Оттуда они ушли на фронт. И тут их судьба развела.
Бориса Ефимовича определили в одну из дивизий, что противостояли гитлеровцам на западном направлении. Там его часть попала в окружение. И лейтенант Марголис с горсткой бойцов пробивался к нашим несколько месяцев. Удалось это сделать всего четверым… Измождённых и полуживых, служба Смерша пропустила их через жестокие допросы, а затем, осудив, отправила в сибирские лагеря… Оттуда он вернулся пять лет спустя после войны.
Фронтовая судьба дяди Зии складывались не легче. Ему пришлось командовать штрафниками. Сначала взводом, потом ротой. Всегда в пекле боёв. Всегда в аду.
Штрафники смывали свои провинности кровью. Их держали впереди войск. И они шли на прорыв. И когда это было фальш-прорывом, чтобы ввести противника в заблуждение, и когда это было первым броском перед решающим наступлением…
Их иначе называли смертниками. И к ним на всех фронтах — от солдата до генерала — относились с уважением.
Командирам штрафников приходилось несладко. Личный состав комплектовался, как правило, отпетыми уголовниками. Но у дяди Зии они не рыпались. Во-первых, он шел под пули вместе с ними, а во-вторых, говорил с ними на том языке, какой они понимали.
«Среди них, — бывало, вспоминал он, — были чудесные ребята. Не чета нам, оставшимся в живых…»
Караев однажды стал невольным свидетелем того, как он всего лишь словами вселил страх в двух распоясавшихся блатяг.
Мика как сейчас помнит — то был День Победы. И дядя Зия с женой пришли к ним поздравить Елену Марковну и его с Инной.
Тогда Караевы жили в центре города. Через открытую балконную дверь долго доносилась площадная брань тех подвыпивших блатных ребят. Дядя Зия не то что не обращал внимания — он словно не слышал их. Рассказывал анекдоты, подшучивал над Микиной тёщей, прикалывался к своей жене. И только когда Елена Марковна перепуганно ойкнула: «Они, кажется, к соседу задрались…», дядя Зия медленно поднялся из-за стола и, тоном, не терпящим никаких оговорок, попросил женщин удалиться в дальнюю комнату и заткнуть уши.
Мика после испуганной реплики тёщи успел выскочить на балкон и видел, как два битюга наскакивали на тщедушного и малорослого соседа… Дядя Зия вышел вслед за ним и одним рыком приостановил петушиные наскоки.
Блатные вскинули нахальные рожи кверху, и дядя Зия смачно, многоэтажной отборной лексикой тюремного жаргона обрушил на них такие ругательства и угрозы, каких Мика никогда не слышал и какие были поубойней самых увесистых кулаков.
Блатных это просто ошеломило. Они остолбенев смотрели на балкон… Там стоял широченный в плечах человек, ростом под два метра, с безжалостно кромсавшими их глазами из серой стали. Они подумали, видимо, — к ним вышел человек из «высшей касты» их круга. Такого ничто не остановит. И они по дури побеспокоили его. Ребятки поджали хвосты и ретировались…
Харкнув в их сторону, дядя Зия вернулся в комнату, плеснул в стакан водки и залпом осушил его.
— Смотри, — улыбнувшись, погрозил он Мике, — сколько я выпил — ты не видел. Понял? А то жена начнёт выступать, и не будешь знать, где от неё спрятаться…
Предупредив, он попросил женщин вернуться к столу.
…С войны дядя Зия пришел с золотой звездой Героя Советского Союза. Ходила молва, что ему дважды присуждали это звание. Но подписанный указ аннулировали. Из-за того, что он у всех на глазах пару раз вломил командиру дивизии…
Любопытная Инна приставала к нему, мол, так ли было на самом деле — что и вторую Звезду Героя давали, а из-за драки с начальством он лишился её? Вместо ответа дядя Зия хмурился, мрачнел и отмалчивался… Но как-то всё-таки сказал:
— Не дай Аллах тебе видеть войну. В ней и думаешь по-другому и видишь по-другому… Тогда я думал, что правда — на моей стороне. А теперь кажется — я не совсем был прав…
Многолетнее общение со смертниками, когда глаза в глаза смерть, конечно же, выковало в его характере крутые черты. Он не признавал авторитетов. Ему не раз указывали на это. И дядя Зия всегда говорил:
— Откройте Библию. Там писано: «Не сотвори себе идола…»
Его выпады подчас шокировали грубостью. Шла она не от отсутствия культуры, а, скорей всего, от избытка чувства справедливости. Вскипев, он невзирая ни на какие авторитеты рубил правду-матку, вкладывая в неё всю душу. И не за глаза. А в открытую, прямо.
Борис как-то упрекнул его: «Помягче надо, Зия». А он, набычившись, произнёс:
