— А как же! — ответил рассказчик, и отхлебнул остывшего кофе. — Но там было свое. Если роман обнаруживал, что не пользуется популярностью у читателей, он распускал свои строчки и буквы, те разбредались по свету, лезли в другие произведения, и, наконец, просто превращались в пыль. Ургумцы иногда так и говорили, что ходят по останкам плохих романов. Ну, а писатели, естественно, чувствовали свою ответственность. Халтуры они просто не писали, вернее писать-то, конечно, писали, но испытания временем халтура не выдерживала. Было достаточно одного издания — и все становилось ясно. Таким образом, вся литература на Ургуме состояла из одной классики, одних шедевров. Студентам это доставляет массу неприятностей, ведь надо читать не по выбору, а все выпущенное.
— А как там обстоит дело с теми вещами, машинами, которые создаются не сразу, а по частям? — спросил Иван Архимедов.
— Ну, это довольно сложный вопрос, — начал Юпитер Африканович. — Никогда нельзя с уверенностью сказать, после какой закрученной гайки машина вдруг обретет разум. Просто вдруг она начинала давать советы и указания сборщику: там подтянуть, а там ослабить. А если сборщик начинал спорить, машина моментально договаривалась с конвейером, тот останавливался и стоял, пока требования машины не удовлетворялись. Аксиомой считалось, что в споре машины и сборщика всегда права машина. Это гарантировало полное отсутствие брака.
При езде со скоростью 100–150 км/час машина пела песни, рассказывала анекдоты, читала стихи, но когда скорость достигала 200–300 километров, начинались разговоры о бренности всего живого, вспоминались и сопоставлялись разные виды похоронных обрядов, отдельные части машины: как правило, сиденья и дверцы, выясняли форму наиболее элегантного гроба. Ну, а если и это не помогало, машина, зверски обругав водителя, останавливалась и читала часовую лекцию о правилах безопасной езды. Водитель должен был искупить вину тем, что извинялся перед машиной особо ласковыми словами, вроде «машинушка моя, бело-голубая, быстроколесная, мягкосиденьевая, с обжигающими ночь фарами, лакировенькая». А потом надо было еще и вымыть машину душистой водой.
Рассказ Юпитера Африкановича был прерван резким гудком, раздавшимся из браслета связи, висевшего на груди у механика. Это означало, что его срочно вызывали на корабль. Уехать без нас он не мог, а потому мы с сожалением откланялись.
Хозяин решил нас проводить, чтобы еще раз вдохнуть воздух космодрома, похлопать рукой по крутому боку корабля. Когда мы вылезали из машины, откуда-то из-под капота вдруг раздалось: «Ребята, будете на Ургуме — передайте привет от Ашаллы. Чистого вам Пространства!»
Эдуард Бабыкин в дурные приметы не верил. Тринадцатых чисел не боялся, к пустым ведрам относился спокойно, вещих снов не помнил, а на черных котов и вовсе не обращал внимания. Вот и теперь, возвращаясь с работы, он ни о чем таком не думал. Дни стояли погожие, дождя не предвиделось, на душе было хорошо.
Эдуард Петрович работал инженером в проектном институте. Аккуратный, добросовестный, звезд с неба не хватал, с начальством не спорил, за что и ценили. Выглядел солидно, добротно, надежно, и считался человеком здравомыслящим. Сослуживцы утверждали, будто в его присутствии никогда не возникали разговоры о летающих тарелках, Бермудском треугольнике, или Лох-Несском чудовище. Повседневное выражение лица Бабыкина было настолько рационалистичным, что вблизи с ним самый заядлый фантазер и спорщик чувствовал себя, как птица с подрезанными крыльями. Оно и понятно. В жизни Эдуарда Петровича никогда не происходило ничего мало-мальски сверхъестественного, что и наложило отпечаток на его физиономии.
Итак, Бабыкин шел домой. Была пятница, 13 июня, и ничто не предвещало неожиданностей. Даже черный кот, сидевший на ограде парка, выглядел вполне безобидно. Он смотрел на Бабыкина, щурился и дергал хвостом. Когда расстояние между ними сократилось до двух-трех шагов, кот сиганул вниз и шмыгнул через дорогу.
Эдуард Петрович лишь мимоходом подивился кошачьей прыти. Возможно, все бы и обошлось, если бы кот оказался простым котом, каких полно в каждом городе. Но дело обстояло куда серьезнее.
Кот был вероятностный.
Одна из особенностей вероятностных котов состоит в том, что их существование в природе крайне маловероятно. Другими словами, если число вероятностных котов разделить на количество котов вообще, получится почти ноль. История не зафиксировала дату встречи человека с этим любопытным животным, но до нас дошли слухи, будто черных котов следует опасаться. Известно также, что траектория перемещения вероятностного кота всегда является чем-то реальным и ощутимым. В данном случае она являлась пространственно-временной аномалией, в которую и вляпался ничего не подозревавший Бабыкин.
— Ох! — сказал Эдуард Петрович и инстинктивно растопырил руки. Ему показалось, что он зацепился за проволоку и несется навстречу асфальту. Но удара не последовало. В животе ухнуло, а перед глазами все поплыло, как если бы он находился в самолете, провалившемся в воздушную яму. Состояние это продолжалось недолго, и в следующую секунду Эдуард Петрович принялся оценивать обстановку.
Вокруг было нечто. Оно было похоже на все сразу и ни на что в отдельности. Шипя и разбрызгивая искры, крутились светящиеся предметы, похожие на спиралевидные галактики. То там, то здесь вырастали геометрические фигуры всевозможных форм и размеров. Система координат дробилась и множилась, миры сжимались и расширялись, время захлестнулось вокруг себя и затянулось в петлю. Сознание Бабыкина возопило о пощаде, и Бабыкин крепко зажмурился.
Судьба изменила, наконец, свое отношение к Эдуарду Петровичу, и с ним приключалось что-то необыкновенное. В общем смысле, судьба — это не что иное, как сложная комбинация причинно-следственных связей во вселенском масштабе. Как правило, где-то что-то всегда происходит, и отголоски этих событий доходят порой до весьма отдаленных мест. Не исключено, что вероятностный кот мог дать пояснения, но не дал — перебежал дорогу, нырнул в подвальное окно и там сгинул.
— М-м-м… — сказал Эдуард Петрович и открыл глаза. Над ним склонился человек в белом халате. У него было худощавое лицо, длинный нос, близко посаженные глаза и большие розовые уши. Человек приветливо улыбался.
— Где я? — выдохнул Бабыкин и шумно сглотнул.
— В больнице, — жизнерадостно сообщил незнакомец. — Вы больной, а я доктор. Волноваться не надо.
