Владимир Хлумов - Мастер дымных колец

— Смотри, смотри, какой густой лес.

Соня еще кивнула головой, мол, вижу хорошо, и даже, кажется, улыбнулась. Но слабо, через силу. Видно, думала о другом. Она была еще совсем слаба. После той кремлевской ночи, когда с ней случилась истерика, она почти ничего не говорила. Только изредка с мягкой настойчивостью просила: «Мне нужно возвращаться». Он же не спешил. Снял номер в гостинице «Москва», надолго оставлял ее одну, пропадая где-то днями и ночами. Появлялся часа на два, передавал приветы от Чирвякина, шутил, смеялся, оптимистически успокаивал и снова исчезал. Но однажды в короткую минуту наступила между ними тяжелая пауза. В этот миг он понял — сейчас все решится. Он нарочно суетился, делал из себя занятого человека, отодвигая подальше решительное объяснение, но теперь поймался. Соня долгим взглядом посмотрела ему в глаза и спокойным, немного виноватым голосом сказала:

— Мне нужно возвращаться.

Потом они молча собрались и в тот же день улетели в Ленинград. В аэропорту Пулково, не говоря ни слова, они расстались. Он пошел на электричку, она — в город к своим, неизвестным ему делам. И вот теперь он шагает большаком через невысокие, ледникового происхождения холмы, с тяжелым неясным чувством, будто кто-то со стороны внимательно наблюдает за ним. Может быть, здесь была обычная мания преследования. Может быть, он преувеличивал свою роль, свое место в этом мире, полагая себя столь важным существом, что за ним обязательно кто-нибудь должен наблюдать. Но кто? Ведь никого же больше не осталось. Почти никого.

Наконец показалось Раздольное. По забитой церквушке, по черному покосившемуся срубу начальной школы он быстро отыскал агрономовский двор.

— Вот тебе раз! — вскрикнула молодая хозяйка. — Ероним?!

Нет, все-таки он должен был здесь появиться. Причем не жалким, обтрепанным заблудшим сыном в грязном оборванном рубище, а именно при параде, со звездой, победителем. Не столько для отца, о нем он даже старался и не думать, больше для нее. Он вспомнил, как она часто плакала над Александром и приговаривала: ничего, побесится и вернется, потому что в целом мире, когда все его бросят, когда он наконец поймет, что все ему чужие, есть только одно место, один человек, одна женщина, которая примет и обласкает любимое дитя. Наверное, не зря она говорила при нем. Наверное, намекала ему, мол, рано или поздно останешься и ты один-одинешенек и приползешь, как щенок, уткнуться в материнское тело.

Варфоломеев от неожиданности растерялся.

— Не узнал? — хозяйка подошла поближе, как бы показывая себя в солнечном свете. — Ой, а орден-то, орден, ну точно, как у нашего председателя. — Она прищурилась. — Не узнает, забыл, забыл картежного дурачка. А я-то запомнила тебя. Джокер ты мой худощавый, откуда ты? С луны, что ли, свалился? Ероним!

— Здравствуйте, Валя, — Сергей Петрович подтвердил знакомство.

— Во! Даже имя запомнил. Ну даешь, Ероним, — хозяйка вытерла руку о грязный подол. — Ну, давай поздороваемся. — Подошла, протянула руку. — Да ты страшный какой стал. Я издали тебя по фигуре узнала, а вблизи бы не узнала. Ох, страшный, надорвался, что ли? — Валентина даже чуть попятилась назад. — Да, видно, ордена за так не дают. Постой, постой, а чего ж ты тут в Раздольном?

— Я к вам.

Валентина не удержалась и хохотнула. Но после вдруг замерла, напряглась и сообразила.

— Так ты Александр? — и зажав рот, чтобы не вскрикнуть, опустилась на старый покосившийся козлик, выдыхая: — Опоздал.

Из дому выбежали два босоногих существа особого агрономовского покроя. Подбежали к матери и из-за ее спины принялись корчить рожи. В этот момент Сергею Петровичу опять показалось, что откуда-то сверху, из далекого пустого пространства на него посматривают долгим немигающим взглядом.

Опоздал. Что значит — опоздал, кто опоздал? Он или Александр? Ах, какая разница, кто? Важно, что кто-то опоздал. Кто-то очень спешил, бежал, торопился и не успел.

— Мама, — шепотом позвал Сергей Петрович.

— Неделю как похоронили, — разом выдала Валентина и звонко шлепнула по затылку не в меру разбушевавшегося сорванца. — Идите в дом, басурмане.

Валентина завела детей в дом, вышла, тщательно закрыла дверь, подперев доской, и уже в слезах вернулась к гостю.

— Пойдем, могилу покажу.

Пока шли, Валентина причитала:

— Как она ждала тебя! Все дни напролет сидела в саду и ждала. Господи, за что же на нее такое горе? Не дай бог так умереть кому. Бедненькая, такая бедненькая. Как мне ее жалко! Для чего жила? Зачем? Ни дома, ни семьи, один только изверг Афанасич. Мучил ее постоянно, мучил, мучил, а теперь вот сам мучается. Сидит с утра до ночи на могиле, слезы льет, да только теперь уже не поможешь слезами. Раньше надо было…

Сергей Петрович всю дорогу молчал, только делал каменное лицо и скрежетал зубами.

— Ладно, дальше не пойду. Вон на пригорке сосна, иди сам, — резко остановилась Валентина и, всхлипывая, пошла обратно.

Над косогором облака разошлись. Чистое, тихое пространство, утыканное выцветшими фанерными звездами, рассохшимися почерневшими крестами. Без обычных чугунных перегородок, общее деревенское кладбище. На краю, у самой сосны, невысокий продолговатый бугорок. Рядом свежевыструганная, как будто игрушечная, скамеечка. На ней старый человек. Сидит неподвижно, обхватив лысоватый череп руками. Слабо греет северное солнце, еле слышно шуршит печеная кора старинного дерева.

— Садись, сынок, — Афанасич подвигается. — Нет больше нашей мамочки, бросила нас, ушла. — Нагибается, достает откуда-то из-под себя чекушку и граненый стаканчик, наливает. — Помянем святую женщину.

Варфоломеев-младший как будто с неохотой берет теплый стакан и разом опрокидывает. Афанасич тоже выпивает.

— Это я виноват, я подлец, — плачет он и вытирает грязной рукой поседевшее небритое лицо. — Мне бы подохнуть, гаду. Слышь, Сашка, зачем я живу, для чего? — приподнимается, поправляет на могиле кусочек земли. — Я бы и сейчас подох, лишь бы быть с ней. Да только можно ли мне быть с ней в одной земле? Мне, подлецу, рядом с… мамочкой, — плачет уже навзрыд, как малое дитя.

Сергей Петрович еле сдерживался и так. А когда старик запричитал, он отвернулся от корявой сухой таблички с датами рождения и смерти в сторону. Так было легче слушать. Старик же совсем не облегчал своего положения.

— Ведь мы с ней помирились за три дня. Как схватило ее параличом, все побоку, я к ней. Она, веришь ли, Сашка, тут про меня вспомнила. Говорит: страшно мне, Петенька, побудь со мной. Я же с ней — ни шагу, ни грамма, веришь ли, ни грамма в рот. Только за ручку все держалась и Сашку подлеца уже не вспоминала, только меня одного хотела видеть. Я же минутки не уснул, все, все делал, да ничего не помогло. Потому как я виноват. Она меня простила, а виноват. Нет, не ты, — Афанасичу показалось, что сын заплакал тоже, — не ты, дурного слова про тебя не сказала. Я, я один подлейший зверь. Как померла, глаза ей прикрыл, глядь, а правая рука ее живая еще, смотрю, распрямляется, пальчики так, знаешь, вытягиваются до отказа, а там, там, — Афанасич прерывается, — там у нее хрустальный осколочек, оказывается. С того самого сервиза, понимаешь, сынок. Афанасич лезет за пазуху и достает на свет сколотый наискосок кристалл. Вот, видишь, с прошлой осени хранила и мне не показывала, жалела, значит. Ведь это же я, подлец, выходит, всю ее жизнь раздробил на мелкие кусочки. Куда ты? Сашка!