— Все было просто замечательно, — произнес Ричардс, снова в который раз игнорируя протянутую руку.
Мисс Джонс отпустила его в 2:30.
Ричардс стоял за сценой рядом с двумя охранниками и слушал, как публика в студии неистово аплодировала Бобби Томпсону. Ричардс нервничал и издевался над собой за это, но дрожь в теле не проходила, и насмешками ее сейчас было не остановить. Часы показывали 6:01.
— Первый сегодняшний участник — ловкий и находчивый мужчина из южных райочов нашего города, — вещал Томпсон. На мониторе появилась расплывчатая фотография, сделанная скрытой камерой еще несколько дней назад. На ней Ричардс был в серой поношенной рубашке, а задний план напомнил комнату ожидания на шестом этаже.
Кто-то поработал над этой фотографией, чтобы глаза казались глубже, лоб — немного ниже, а щеки — более впалыми. Нарисованная ухмылка на губах и весь облик Ричардса в целом был ужасен — дитя трущоб, грубый, неинтеллигентный, наделенный примитивными животными инстинктами. Образ, пугающий всех жителей новых районов.
— Это Бенджамен Ричардс, двадцати восьми лет. Запомните это лицо хорошенько. Через полчаса этот человек будет уже в бегах. Подтвержденная информация о нем принесет каждому из вас сто Новых долларов. Информация, которая приведет к его уничтожению даст вам тысячу Новых долларов!
Мысли Ричардса были где-то далеко; он пришел в себя от резанувших слух последних слов Томпсона.
— …а, это именно та женщина, которой достанется вся денежная сумма, если и когда Ричардса поймают!
Взглянув на экран, Ричардс остолбенел: там была фотография Шейлы, но кисть художника поработала над ней еще усердней, чем над предыдущей. Результат был очень жестоким. Нежное, не очень-то симпатичное лицо было переделано в морду законченной шлюхи. Полные, недовольные губы, глаза, источающие злость и скупость, намек на второй подбородок, что при рассмотрении оказалось обнаженной грудью.
— Подонок, — скрипнул зубами Ричардс и всем телом рванулся вперед. Но сильные руки с двух сторон схватили его и оттащили обратно.
— Расслабься, приятель, это всего лишь фотография.
Через пару секунд его наполовину вывели, наполовину вытолкнули на сцену.
Публика отреагировала моментально. Зал наполнился криками типа «Убейте его», «Вали отсюда, ублюдок!», «У, подонок!»
Бобби Томпсон поднял руки и притворно добрым голосом закричал:
— Давайте послушаем, что он нам скажет!
Публика постепенно затихла.
С опущенной головой под слепящими лучами прожекторов Ричардс стоял, как бык перед гладиаторами. Он знал, что от него исходит именно та вызывающая ненависть, которую они ожидали увидеть, но ничего не мог с этим поделать.
Он уставился на Томпсона тяжелым, мрачным взглядом:
— Кое-кого подвесят за яйца за такую фотографию моей жены.
— Продолжайте, мистер Ричардс, говорите! — взывал Томпсон, и необходимая нотка презрения послышалась в его голосе. — Никто не тронет вас… пока.
И снова водоворот криков и брани обрушился на Ричардса со стороны публики.
Ричардс вдруг резко обернулся, и аудитория стихла, как от пощечины. Женщины таращились на него полуиспуганным-полупохотливым взглядом, мужчины же ухмылялись, и жажда крови горела у каждого в глазах.
— Вы — подонки!. — выкрикнул он. — Если вы горите желанием увидеть чью-то смерть, почему бы вам не перегрызть глотки друг другу?
Последние слова потонули в новом взрыве криков. Какие-то люди, сидевшие в первых рядах (может, им за это даже заплатили), пытались взобраться на сцену. Полиция удержала их, и Ричардс, мучительно сознавая, как он сейчас выглядит, взглянул на них.
— Спасибо, мистер Ричардс, за эти мудрые слова. — Презрение уже явно ощущалось в голосе ведущего, и толпа, почти утихомирившись, с удовольствием подметила это. — Не хотели бы вы сообщить нашим телезрителям и всем собравшимся здесь, сколько дней вы сможете продержаться в бегах.
— Я хочу сказать им всем, что на той фотографии была не моя жена. Это все дешевая подделка…
Рев публики захлестнул его голос. Крики и ругательства достигли небывалой высоты. Томпсону пришлось прождать почти минуту, чтобы хоть немного успокоить аудиторию, а затем он повторил:
— Как долго вы предполагаете продержаться в бегах, мистер Ричардс?
— Я предполагаю, что протяну все тридцать дней, — спокойно ответил Ричардс. — И я не думаю, что вы найдете кого-то, кто сможет меня прикончить.
И снова брань и непристойности отовсюду. Кулаки поднимались вверх, кто-то швырнул на сцену помидор.
Бобби Томпсон повернулся к публике и закричал:
— С этими последними словами дешевой бравады мистер Ричардс будет уведен со сцены. Охота начинается завтра в полдень. Запомните его лицо! Он может оказаться с вами в скоростном автобусе… в самолете… в кинотеатре… на матче по боксу. Сегодня вечером он находится в Хардинге. Завтра он может быть в Нью-Йорке, Колумбусе, Бостоне… Он может прятаться под ВАШИМИ окнами. Вы сообщите о нем?
— Да-а-а-а! — заорали все. Ричардс вдруг неожиданно для себя показал им оба средних пальца. На этот раз прорыв «добровольцев» к помосту был уже никак не наигранным. Его срочно утащили за сцену в левое крыло, пока публика не разорвала его в клочья прямо перед объективами камер, и этим самым могла бы лишить компанию и всю Систему ожидаемых сочных сообщений и соответственно прибыли.
Киллиан стоял в левом крыле, не находя себе места от удивления и восторга.
— Замечательное представление, мистер Ричардс. Прекрасно! Была бы моя воля, я бы выдал вам приз. А эти выставленные пальцы — просто великолепно!
— Всегда готов! — проговорил Ричардс. Изображение на мониторе перекрыла реклама. — Давайте мне эту проклятую видеокамеру и идите к такой-то матери…
— Ну, второе, в принципе, невыполнимо, — ответил Киллиан, все еще улыбаясь, — а что касается камеры, вот, пожалуйста.
Он взял камеру из рук помощника, который держал ее аккуратно, как ребенка.
— Кассета уже вставлена, все готово к работе. А вот — дополнительные пленки, — он протянул Ричардсу маленькую, но неожиданно тяжелую продолговатую коробку, завернутую в пластик.
Опустив в один карман камеру, а в другой — коробку, Ричардс сказал:
— Все в порядке. Где лифт?
— Не торопитесь, у вас есть еще минутка, вернее целых двенадцать минут. Официально ваши двенадцать часов форы начинаются только в шесть тридцать.
В отдалении опять послышались крики ярости. Оглянувшись, он увидел, что на сцену вывели Лафлина. Душой он был сейчас с ним.
— Вы мне нравитесь, Ричардс, и я думаю, что у вас дела пойдут нормально, — сказал Киллиан. — Ваш в некотором роде грубоватый стиль радует меня безмерно. Я, видите ли, коллекционер. Наскальная живопись и египетские саркофаги — это сфера моих интересов. Вы являетесь аналогом скорее наскальных рисунков, чем египетских погребальных сооружений, но это неважно. Мне бы хотелось, чтобы вас сохранили — если хотите, поместили в коллекцию — так же, как сохранили наскальные рисунки в Азии.
