Наставал час тружения телесного, и к стройке стекались бескорыстные строители. От пролива уже гудели двигатели: невидимый за домами и берёзами большой водомётный сампан, пройдя на всех парах вкруг святого острова, от Савватьевской северной пристани сюда, на Большой Заяцкий, причаливал к ежедневному своему пирсу: вёз усердную к общей заботе кармолюбивую братию из Чанцзяосы.
– Нет, – спокойно ответствовал отец Киприан, – без Ордуси они себя не мыслят… – И немного тише добавил: – Что, сильно ожгли тебе душу в Асланiве, чадо?
Богдан чуть пожал плечами.
– Много где, – ответил он.
– Ведомо сердцу моему, – чуть помедлив, проговорил отец Киприан, – наш ты человек, не мирской. Через год ли, через десять, – а быть тебе средь монасей.
– Стезя моя светская, – спокойно ответил Богдан.
– Покамест – да, – спокойно согласился архимандрит. – И у меня была таковая же – ан вся вышла. Всей сутью своей ты людям помогать рвёшься – а насилия не терпишь ни на волос. Но помощь мирская, так ли, иначе ли, всегда насилие. Вот в этом противуречии ты и запутаешься раньше или позже – ежели уж ныне не начал. Оно тебя сюда приведёт, другого пути не будет. Путь у тебя один-единственный, мы лишь пришлецы и присельники на сей земле и подвизаемся на ней едино за истину да человеколюбие.
То, что отец Киприан поставил Богдана с собою в ряд, явилось приятной неожиданностью. Но Богдан был уверен, что лучше всех знает себе цену и что цена та – не слишком велика.
– Мне даже здесь порой кажется, что шумно и народу много, – признался Богдан. Архимандрит вновь помолчал.
– Что ж, и так бывает, – снова согласился он. – Первоначальник наш, преподобный Савватий, такоже изнывал. На Валаамском острове в монастыре ему и то суетно было. И лишь тогда возвеселилась пустыннолюбивая душа его, когда он узнал, что есть на дальнем севере, на море студёном, необитаемый Соловецкий остров. И ведь не отпускали его ни настоятель, ни братия, любили его крепко… но не смог он преодолеть тайного влечения – и не спросясь, без благословения, лишь Богу помолившись усердно, ночью тайно покинул монастырь достославный и пошёл дальше искать пустыню по нраву[37]. Вот как бывает. Куда же тебя, чадо, тогда забросит? – задумчиво, уж как бы и не к Богдану обращаясь, пробормотал Киприан.
Богдан ничего не ответил.
Про лису он не сказал пока отцу Киприану ни полслова. Впрочем, покамест они беседовали просто как друзья и единочаятели, отнюдь не как духовные отец и сын. А вот во время исповеди, пожалуй, надо будет беспременно…
Хотя что говорить? В чём проблема-то? Ну мёртвая лисица… Неприятно, конечно, невместно – но уголовной составляющей нет как нет.
Уголовной нет.
Только вот кровь на заклятой от крови земле.
А было и ещё что-то. Что-то странное, цеплявшее так легонечко… но не понять что. “Не успел сообразить, покуда один был, – теперь не соображу, покуда снова один не останусь”, – это Богдан, зная себя, понимал доподлинно.
Ладно.
Вот и стройка. Из створа той улицы, что вела к другому, западному пирсу пристани, во главе своей братии показался и уж оттуда, издалека, просиял в сторону отца Киприана приветливой улыбкою шанцзо Хуньдургу. В длинном, до самых пят жёлтом одеянии он словно плыл над месивом неряшливой, в строительном мусоре, земли. Отец Киприан широко воздел в стороны руки, от души готовясь к объятиям; ровно так же развёл руки и идущий ему навстречу шанцзо. Точно они целую вечность не видались.
Обнялись по-братски.
– Здрав буди, Хуньдургу.
– Здравствуй, Киприан…
Настоятели соседствующих обителей дружили, дружили давно и крепко. И на стройке старались держаться вместе. Отрадно и трогательно было видеть, как сии пастыри, каждый в сообразном своей вере одеянии, споро и с удовольствием тягали туда-сюда взвизгивающую от натуги, кидающую то вправо, то влево фонтаны жёлтых пахучих опилок двуручную пилу или, стоя бок о бок, а то и согнувшись в три погибели, шпаклевали срубы внешних стен… а теперь вот, наравне с рядовыми труждающимися, на высоте без малого двух десятков шагов укладывали на внешнюю сторону главного смотрового купола звукоизолирующее покрытие из синтетического волокна. Никогда, ни полусловом не заговаривали они о вопросах веры и вели себя словно мирские закадычные друзья – да и понятно почему: что проку хулить убеждения друга, не раз и не два обдуманные, давно сделавшиеся стержнем личного бытия? Но время от времени Богдан ловил грустные, сочувственные взгляды, которые Киприан бросал на Хуньдургу, когда был уверен, что тот не заметит, – и ровно такие же взгляды, коими ровно в тех же обстоятельствах печально одаривал Киприана обычно весьма улыбчивый шанцзо. Так и чувствовалось, что каждый сочувствует другому и мыслит про себя: “Охо-хо! Погубит он, бедняга, этим буддизмом свою бессмертную душу!”; “Oxo-xo! He вырваться ему со своим православием из мучительного круга перерождений!” И похоже было, что то сострадание, который каждый из них питал к весьма вероятной посмертной судьбе друга, здесь, в мире сём, нечувствительно заставляло их быть один с другим особенно внимательными, предупредительными и, сказать-то иначе затруднительно, нежными.
Здесь, на площади перед планетарием, уже приобретавшим вполне законченные черты, было много женщин. То подруги провожали обетников на работу, то истовые богомолки, неутомимо, как заведённые, крестясь и кланяясь, держали равнение на величаво проходящую мимо процессию… Мирские девчата – жёны, а то дочки моряков и работников пристани да юные практикантки-древнезнатицы, копающие лабиринт под нечутким к их девичьим потребностям руководством сюцая археологии из Архангельска, унылого и сильно сутулого субъекта, видеть ничего не видящего, кроме обработанных камней, черепков и эрготоу, – поглядывали на иноков помоложе совершенно с иным интересом.
– Девы гуляют, словно облака[38], – сделав плавный жест широким рукавом в сторону держащегося поодаль женского племени, с мягкой улыбкой проговорил шанцзо Хуньдургу.
Отец Киприан усмехнулся в бороду.
– На Святой Руси похоже говорят, да иначе, – ответил он.
– Как? – заинтересовался буддийский настоятель.
– Девки гуляют – и мне весело!
От тройки молодых женщин, смиренно стоявших у входа в бревенчатую избу, в коей располагалась местная почта с телефоном и интернетным узлом, отделилась одна и стремглав бросилась наперерез отцу Киприану:
– Благословите, батюшка!
Вострый носик, милые конопушки… Длинное глухое платье, накидка без вычур, косынка, плотно покрывающая власы, – всё честь по чести. Отец Киприан остановился и от души, несуетно осенил женщину неторопливым крёстным знамением. Востроносая земно поклонилась и, приложившись к руке настоятеля, в полном восторге брызнула к подругам обратно, выбрасывая комья земли из-под каблучков:
