В это время, которому ох, начинался век Гоголя.
И начался он с того, что с совестью собрался.
В конце каждого века аврал: опять недодали миру великих сатириков! А ну-ка поднатужились! Пятнадцатый век!
— Будет сатирик… В конце века дадим. Франсуа Рабле, грандиозный сатирик!
— Опять до конца века тянете? Боитесь, чтоб сатирик собственный век не покритиковал?
— Так они же… вы их знаете… всегда своих критикуют…
Шестнадцатый век недоволен: зачем ему Рабле из пятнадцатого, когда у него свой Сервантес?
— Ну, Сервантес — это для нас, — смекает семнадцатый. — Будто у нас своих нет. Один Мольер да Свифт чего стоят. И еще Вольтер будет. Но это в конце.
В конце — это значит: подарок восемнадцатому веку. Каждый старается на другой век спихнуть. Не любят критики, потому и придерживают сатириков, не пускают прежде времени в свет.
Сервантес появился раньше, так его потом сколько мытарили! И в солдатах, и по тюрьмам, и даже в рабство продали — только бы не допустить до критики своего собственного века!
Свифт сокрушался: «Вот уже семь месяцев прошло после появления моей книги, а я не вижу конца злоупотреблениям и порокам».
Прекрасно сказано!
Особенно если учесть, что прошло двести лет после книги Рабле, две тысячи лет после комедий Аристофана…
И всего сто лет до Гоголя. Полтораста до Чехова. И ничему не видно конца.
А Свифт сокрушался!
Жизнь — это бег с препятствиями.
Потом — шаг с препятствиями.
Потом — медленный шаг с препятствиями.
Меняется темп движения, но препятствия остаются.
Свифт никогда не гонялся за славой, но слава гонялась за ним, зачастую призывая на помощь полицию. За сатиры Свифта платили не Свифту, а тому, кто поможет раскрыть имя автора.
И хоть бы один человек явился, чтоб получить гонорар. Все знали автора, но желающих получить гонорар не находилось.
Хотя гонорар был солидный: триста фунтов за одно имя автора.
Небывалый гонорар для сатиры!
«К уму своему» — это еще Кантемир, а «Горе от ума» — это уже Грибоедов. Расстояние между ними — век, но никуда им не уйти от общей своей биографии. Обоим тратить жизнь на дипломатической службе, обоим не напечатать при жизни своих сатир и умереть обоим вдали от родины в тридцать четыре года…
Булгарину принадлежали все права на комедию Грибоедова. Так нередко бездарности принадлежат права на талант, реакции — права на прогресс, а пороку — права на добродетель.
Грибоедов дружил с Булгариным, Чехов — с Сувориным…
Люди при жизни легче между собой уживаются, чем после смерти, в памяти потомков.
Болея душой за отечественную комедиографию, Александр Петрович Сумароков высказал опасение, что после него в России сто лет никаких комедий не будет.
Но комедия такой жанр: она и сама любит заключать в себе неожиданность, и появляется там, где ее меньше всего ожидают.
В эти-то сто лет после Сумарокова появились «Недоросль», «Горе от ума», «Ревизор»… Видно, услышан был скорбный глас Александра Петровича Сумарокова: «Ста Молиеров требует Москва, а я при других делах по моим упражнениям один только…»
Только тот, кто недоволен собой, имеет право на все прочие недовольства.
Людей объединяет то, что они любят смеяться и не любят плакать, — хотя, как известно, слезы приносят облегчение, а смех нередко доводит до слез.
Разъединяет их то, что они смеются и плачут по разным поводам.
Чем мельче повод, тем резче грань между слезами и смехом. А чем повод значительней…
У великих сатириков смех — заменитель слез. Но, в отличие от слез, он не приносит облегчения.
Особенно популярна литература, которая будит маленькие мысли и чувства, а большим позволяет спокойно спать.
Маленькие мысли и чувства выскакивают, застегивают мундирчики и начинают добросовестно чувствовать и мыслить.
А большие — спят. Крепко спят. Но без храпа — чтоб их, чего доброго, не услышали.
Всякое определение сужает понятие, а иногда и просто оскорбляет его.
— Слово имеет псковский поэт Александр Пушкин!
Разве это не оскорбительно для Пушкина?
— Слово имеет поэт Александр Пушкин!
Тоже оскорбительно, но не так.
Язык славы скуп, он не терпит ничего лишнего.
— Слово имеет Пушкин!
И сразу все затаили дыхание. Только так и нужно Пушкина объявлять.
А Ерофеев обижается, когда его объявляют по-пушкински:
— Слово имеет Ерофеев.
Он предпочитает, чтобы его объявляли так:
— Слово имеет Николай Ерофеев, поэт, член Союза писателей, заслуженный работник культуры.
Случайность любит выдавать себя за закономерность, обнаруживать в себе какой-то скрытый, таинственный смысл.
— Назови-ка мне трех самых крупных русских сатириков.
— Гоголь, Салтыков-Щедрин… Пожалуй, еще Чехов.
— Правильно. А когда они родились? Назови их годы рождения.
Я называю.
— А теперь раздели каждый год на семнадцать. Все они делятся на семнадцать с остатком семь.
— Но если с остатком, зачем их делить на семнадцать? Почему не на пятнадцать, не на восемнадцать?
— Такое это число. На семнадцать делятся годы рождения величайших писателей — Сервантеса и Шекспира.
— Забавно. Бывают же совпадения!
— Ты считаешь это совпадением? А то, что год рождения величайшего французского сатирика Мольера делится на семнадцать с остатком семь? И год рождения величайшего немецкого сатирика Эразма Роттердамского делится на семнадцать с остатком семь? Это тоже совпадение?
— Совпадение.
— А то, что год рождения величайшего… величайшего… — Случайность исчерпала писателей, но у нее еще был резерв. — Год рождения величайшего Леонардо да Винчи делится на семнадцать с остатком семь — это тоже совпадение?
— Совпадение.
— Ну, хорошо. А то, что твой собственный год рождения делится на семнадцать с остатком семь?
