Мэнни рассказывал нам о разных вещах, учил. Ну, пытался, по крайней мере. Для большинства было уже поздновато для уроков. Для меня-то уж точно. Я не могу писать. Не могу читать. Знаю, в голове у меня огромные пробелы. Иногда пытаюсь что-нибудь сделать, выучить, подумать и понимаю, чувствую: по большей части ничего у меня не получится. Вещи падают в пустоту. Не задерживаются. Ну, хотя бы говорю неплохо. Я был одним из любимчиков Мэнни, он со мной много разговаривал. Я от него научился. Отчасти я так охрененно зол потому, что, наверное, мог стать по-настоящему умным. Так Мэнни говорил. И Сью. Только поздно теперь. Слишком поздно, вашу мать.
В первый раз за мной пришли в десять лет. Мэнни позвонили, и он неожиданно страшно запаниковал. «Запаски» разбрелись по всему комплексу, и ему пришлось побегать, собирая их вместе. Он загнал нас в туннели как раз вовремя, и мы там сидели себе, не зная, чего и думать.
Потом Мэнни вернулся с каким-то мужиком, большим и наглым. Они вошли внутрь, и громила пинками расталкивал всех с дороги. И все понимали достаточно для того, чтобы молчать: Мэнни предупредил об этом заранее. Те из нас, кто никогда наружу не выходил, как обычно, ползали и шаркали вокруг, стукаясь о стены, а здоровяк просто отбрасывал их в сторону. Они падали кучами мяса, а потом снова начинали двигаться, издавая разные нечленораздельные звуки.
В конце концов Мэнни подошел ко мне. Руки у него тряслись, а на лице было такое выражение, будто он еле сдерживает слезы. Мужик схватил меня и выволок из туннеля, затащил в операционную, а там двое уродов в белых халатах положили меня на стол и отрезали два пальца.
Вот потому я и не могу, писать. Я — правша, а они мне отрезали пальцы правой руки, твари. Потом продели нитку в иголку и зашили мне руку наспех, словно торопились куда-то, а громила отвел меня обратно к туннелю, открыл дверь и зашвырнул внутрь. Я ничего не сказал. Я не сказал ни единого слова за все то время, пока это длилось.
Позже меня нашел Мэнни, а я отполз от него, сжался, думал, им опять что-то нужно. Но он обнял меня, и разницу я почувствовал, а потому позволил отвести себя в главную комнату. Мэнни посадил меня на стул, вымыл окровавленную руку, побрызгал на нее какой-то штукой, от которой раны стали болеть меньше. А потом все рассказал. Объяснил, где я и почему.
Я был «запаской» и жил на ферме. Когда богатые люди заводили ребенка, доктора брали клетку у зародыша и клонировали еще одного, точную копию будущего малыша. Растили его, пока тот не мог дышать самостоятельно, а потом отправляли на ферму.
«Запаски» жили здесь, а если с настоящим ребенком приключалась беда и он повреждал какую-нибудь часть тела, медики приезжали на ферму, отрезали кусок от клона и пришивали его хозяину. Так было легче из-за клеточного совпадения и всего в таком духе, чего я толком не понимаю. Они зашивали запчасть и отправляли ее обратно в туннель, где та сидела, пока оригинал опять чего-нибудь не выкидывал. А когда это происходило, доктора появлялись снова.
Мэнни рассказал мне. Я рассказал остальным. Так мы все и узнали.
Нам очень, очень повезло. Мы это понимали. Вокруг была куча подобных ферм, и в каждой голубые люди ползали туда-сюда по туннелям, чистые листы бумаги, на которых никто ничего не написал. Мэнни рассказывал, что некоторые хранители подрабатывали, по ночам запуская внутрь посетителей. Эти настоящие люди пили пиво и смеялись над «запасками», иногда трахали их. Об этом никто не знал, и никому не было дела. Нет смысла учить клонов. Нет смысла давать им жизнь. Зачем? Все равно в конце концов от них ничего не останется.
С другой стороны, так, возможно, было легче. Когда знаешь, в чем дело, очень трудно становится все принять. Как и все остальные, сидишь, ждешь, вот только прекрасно понимаешь, что с тобой сделают. И ты в курсе, кого винить.
Например, моего брата Джека. В десять лет он зажал два пальца в дверях. И это было только начало. В восемнадцать парень разбил свою дорогую машину и раздробил все кости ноги… Вот вам еще одна причина, по которой я не хочу находиться долго в этом долбаном метро: такие увечья люди замечают сразу. Впрочем, как и криво заросшую рану на левой стороне лица, где они вырезали у меня трансплантат, когда какая-то женщина плеснула в этого урода кипящей водой. Из-за него я лишился и части желудка. Тупой дебил любил остренькое и пил слишком много вина. Я, конечно, не знаю, что это за вещи, но они не могут быть очень хорошими. А в прошлом году Джек пошел на какую-то вечеринку, ввязался в драку и ему вышибли правый глаз. Так я лишился своего.
На ферме так весело. Просто круто. Чистый восторг. Вокруг ковыляют люди, из них течет, они хлопают в ладоши без пальцев и испражняются в колостомические мешки. Даже непонятно, кому хуже: тому, кто знает, что происходит, и чувствует ненависть, раком разрастающуюся внутри, или тем, кто рикошетом бьется о стенки туннеля, как какой-нибудь жук. Иногда последние почти не двигаются или начинают отчаянно суетиться. Предсказать их поведение невозможно, ведь в их головах никого нет. Именно это Мэнни и сделал для нас. Для меня, Сью и Дженни. Он поместил людей в наши головы. Иногда мы сидели все вместе, болтали о подлинниках, представляли, чем они занимаются, каково это — быть ими, а не нами. Мэнни говорил, что ничего хорошего из этого не выйдет, но мы его не слушали. Даже «запаскам» дозволено мечтать.
Так могло продолжаться вечно или до тех пор, пока оригиналы не начали бы стареть и разваливаться. Мне говорили, что тогда конец приходит быстро. Существует предел, дальше которого резать уже нельзя. По крайней мере, он должен быть. Когда видишь слепых клонов без рук и ног, извивающихся в темных углах, то начинаешь в этом сильно сомневаться.
Но однажды днем зазвонил телефон, мы все послушно встали и похромали в туннели. Я шел со Сью-2, мы сели рядом друг с другом. Мэнни часто говорил, что мы любим друг друга, только хер знает, так ли это. Когда она рядом, я чувствую себя счастливым, вот и все. У нее нет зубов, левой руки, вырезаны яичники, но она мне нравится. Рядом с ней я смеюсь.
В конце концов пришел Мэнни с громилой, и я увидел, что хранитель в этот раз выглядел хуже некуда. Он долго ходил вокруг да около, пока этот мужик не заорал на него, и только потом нашел Дженни-2 и указал на нее пальцем.
Она была одной из его любимиц. Она, Сью да я. С нами он часто говорил. Мужчина забрал ее, Мэнни проводил их взглядом, а когда закрылась дверь, сел и заплакал.
Настоящая Дженни пострадала при пожаре. У нее сгорела вся кожа. Дженни-2 отправили на смерть.
Мы сидели с Мэнни, ждали, и вдруг он неожиданно встал. Схватил Сью за руку, сказал идти за ним, отвел в свою комнату и принес вот эту одежду, которая сейчас на мне. Дал денег, сказал, куда идти. Думаю, каким-то образом он понял, что произойдет. А может, просто не мог больше так жить.
