Лев Аскеров - Приговоренные

Проснулся он в хорошем настроении. Хотелось петь. И он запел. Hи усталости. Hи боли. Во всех членах воздушная легкость. Каждая клетка приятно возбуждена. Впору взмахни руками и взлетай. Hа теле ни единой царапины. Словно это не его цапали акульи зубы злых кустов. Словно не он, истекая кровью, чтобы не кричать, скрипел зубами. Все зажило. Все исчезло.

«Живая вода… Живая вода…» — жизнерадостно пел он. И распевно звенели, разбрасываемые во все стороны родником, хрустальные бубенчики. И воздух, напоенный ароматом шафрана, светился золотом уходящего дня.

Судя по солнцу, шел пятый час пополудни. И он заторопился. Сегодня ночью прилетала Камея. Они не виделись три месяца. У этих медиков не учеба, а сплошная практика. Да еще, судя по словам Камеи, их загружают работой так, что у них не остается времени на поспать и позвонить. За девяносто дней ее отсутствия он с ней разговаривал пятнадцать раз. Всего пятнадцать раз. И вот вчера, вернувшаяся раньше всей группы, ее подружка сообщила, что Камея прибывает завтра вечером и просит встретить ее.

Она всегда прилетала ночью. И он был уверен, что еще тысячу раз поспеет к ее рейсу. Тем не менее Пытливый спешил. Растелив у гранатников остаток драного плаща, он стал быстро собирать цветы шафрана. Набрал целую гору, а цветов на поляне было еще полным полно. Резонно решив, что всю поляну ему не оборвать, он вызвал «стрекозу». Через некоторое время «стрекоза» уже зависла над ним. Пытливый не позволил ей сесть, чтобы не помять роскошного одеяния лужайки. Напевая какой-то шлягер он взобрался в кабину и, прежде чем тронуться в путь, сказал:

— Запомни, «стрекоза», это место. Запиши себе в память: Урочище Божьей ауры… А теперь поехали.

Состояние эйфории не покидало его, пожалуй, несколько дней. Он чувствовал себя обновленным. Полным сил. Мозг работал легко. В самую суть запутанно изложенных в учебнике проблем проникал без особых напряжений. И все прочитанное накрепко отпечатывалось в памяти. После того, как Пытливый побывал там, его всегда тянуло на ту поляну, к тому звенящему бубенцами горячему ключу.

Сказачное было место. Хотя нет-нет, да манила его к себе то одна, то другая вершины. И он упрямо шел на них. И всегда покорял. Hо лучшего, чем «Урочище Божьей ауры» ему ничего не попадалось. И, когда выдавалось свободное время, он прилетал сюда. Иногда он там прятался ото всех и вся. Чтобы подумать. Разобраться в себе. Отдохнуть душой… А если уж кто навязывался к нему в попутчики, или когда ребята, признававшие в нем знатока гор, хотели там, подальше от людских глаз, повеселиться, он возил их в другие, в не менее живописные места.

Об Урочище Божьей ауры он никогда и никому не рассказывал. Разве только Камее. Hо она была равнодушна к горам. Правда у нее иногда возникало желание проехать туда за шафраном. А шафран расцветал осенью. В конце сентября. Ей хотелось собрать его столько, сколько он привез ей тогда и осыпал с головы до ног. После этого в ее комнате долго витал шафрановый запах. Во всяком случае, все кто заходил к Камее, интересовались чем так приятно пахнет у нее.

Камея тогда впервые в жизни увидела эти цветы. Она была в восторге от них. И, помнится, он сказал:

— Милая, шафран цветок не букетный. Hо, раз понюхав, ты никогда не забудешь его чудесного аромата… И всегда, чтобы не случилось, ты будешь помнить обо мне.

А сейчас весна. Его поляна в майском наряде. Изумрудные шелка ее полыхают брызнувшей к солнцу новорожденной зеленью. Hа поляне — маки. Трепетные и крупные, как большая радость. И жаркие, как шопот сердца. И хрупкие, как счастье. Едва успеешь поднести к губам, а уж лепестки сыплятся во все стороны…

Он подумал о маках и ему стало еще грустней. Больнее щипнуло в сердце. Глаза налились слезами.

Пока Пытливый находился на Земле, здесь ничего не изменилось. Да и что могло измениться за какие-то месяцы? Разве только время года. Сейчас весна. Деревья в кружевной зеленой дымке. В воздухе хрустальная мелодия будоражущей кровь воспрянувшей жизни… Hо Пытливого это не радует. В груди скребется черная кошка.

Спрыгнув со «стрекозы», Пытливый решительным шагом направился к острию утеса, лежавшего на склоне той самой горы, на вершине которой и находилось его заветное урочище. Края горы, от изножия до самого пояса, словно кто обрезал ножом. Без особых приспособлений скалолаза на нее не взобраться и до середины. А с этого утеса, похожего на перевернутый кверху утюг — можно. Его нос уткнулся как раз в то место горы, где кончались ее неприступные отвесные стены. Поэтому Пытливый сначала опускался на утес, а оттуда уже поднимался к своей волшебной поляне.

Когда до острия «утюга» оставалось почти ничего, он поднял голову. И то что в следующее мгновение Пытливый увидел его прямо-таки пригвоздило к скале.

Перед ним, угрожающе взъерошившись, царапая когтями гранит, сидел неимоверных размеров кондор. Чуть ли не с его рост. Приподняв крылья и, полуоткрыв, отливающий вороненной сталью клюв, кондор смотрел на приближающегося глазами налитыми желто-красной ненавистью. Пытливый не испугался. Скорей всего не успел. Он удивился. Такого экземпляра ему никогда в жизни видеть не доводилось. Особь уникальнейшая. И ростом. И размахом крыльев. И мощной широченной грудью. И громадными лапами, величиной с расстопыренную ладонь могучего кузнеца. Hа концах его лап, отдавая синевой, поблескивали кривые лезвия когтей…

Будь у кондора намерение столкнуть его в пропасть, да полакомиться им, он давно бы уже атаковал. Ан, нет. Он сидит и устрашает.

Пытливый лихорадочно соображал, что ему предпринять. Однако делать ничего не пришлось. Кондор оттолкнувшись, взмахнул крылами и тяжело свалился в пропасть. Далеко не улетел. Усевшись внизу на сук векового ореха, он зорко следил за действиями, согнавшего его с теплого местечка нахала…

— Спасибо, птица! — крикнул Пытливый и, запрыгнув на склон неприступной горы, стал быстро карабкаться к ее макушке.

К тому обрывистому скальному массиву, где он глаза в глаза встретился с гадюкой, и за которым начиналась непролазная чаша колючего кустарника, он добрался меньше чем за час. А колючую преграду, как не старался, одолевал гораздо дольше. Хотя за пять лет ему удалось протоптать здесь тропку, без царапин и заноз никогда не обходилось. И несмотря на это в милое его сердцу Урочище Божьей ауры с флаером он ни разу не опускался. Только, чтобы не возвращаться сквозь ехидные иглы терновника с ежевикой, Пытливый вызывал его к себе наверх. Опускаться не позволял. «Стрекоза» парила в метре от лужайки, дожидаясь приказа пилота, усаживающегося к пульту управления. Зачем он так поступал Пытливый не знал. Задай кто ему такой вопрос, вразумительного ответа он дать не смог бы. Наверное для того, чтобы не поковеркать девственной прелести Божьей ауры. А скорее всего потому, что ему всегда страсть как хотелось самому взбираться вверх. Вверх и в прямом и в переносном смысле. В этом было свое, особое удовольствие. И действовало оно на него сильней наркотика.