Лев Аскеров - Приговоренные

— То есть?

— Мной выстрелили, как из рогатки.

— Странно, — раздумчиво протянул Пытливый.

Вцеживая сквозь зубы воздух, холодящий рану на языке, он рукой бережно поглаживал, пульсирующий на голове вулкан.

«Им выстрелили, а в меня попали», — усмехнулся он про себя, а вслух сказал:

— Твои внутренности не повреждены?

— Все в режиме нормы, — сухо ответила машина.

Пытливый посмотрел вниз. «Стрекоза» зависла над знакомым ему склоном. Ее брюшко почти касалось верхушки деревьев.

«Да мы почти на месте», — подумал он. И, словно прочитав его мысли, флаер произнес:

— До вашего урочища мне надо подняться еще на сто тридцать девять метров.

Пытливый посмотрел на номер флаера.

«Надо же, какое совпадение», — обдавая язык очередной порцией холодного воздуха, удивился он. Сколько раз он прилетал сюда и всегда на этой «стрекозе». Всегда подворачивалась именно она. Наверное потому, что флаер был одноместным и им мало кто пользовался. Флаеру он тоже запомнился. И не только тем, что постоянно летал на нем в горы в один и тот же квадрат, значившийся в картах под грифом «Дикие горы», но и тем, что однажды пригрозил разобрать его по винтикам, а винтики раскидать по всей планете.

Пошутил, конечно. Однако механическое устройство шуток не понимало. Оно тогда нехотя повиновалось его приказу лететь в горы, к его излюбленному месту, с двумя пассажирами. Пытливый туда направлялся с Камеей. С трудом уговорил, а тут, как назло, заартачилась «стрекоза».

— В горы! — снова скомандовал он, обнимая девушку.

«Стрекоза» — ни с места.

— Флаер не понимает твоей команды. Ты дай ему точные координаты, — посоветовала Камея.

— Понимаю, — отозвалась «стрекоза». — Дикая гряда находится в квадрате «К» тире восемь тире пять.

— В таком случае, не мешкай! Взлетай!

— Hе могу. Hа борту два пассажира, — заупрямилась «стрекоза».

Рядом, как на зло, ни одного свободного флаера. Порасхватали. Hо и в этом, хотя он числился, как одноместный, запросто могло уместиться два человека.

— Какова твоя максимальная грузоподъемность? — насупившись, спросил Пытливый.

— Двести пятьдесят килограммов.

— Так что же ты, каналья, хочешь?! — вскричал Пытливый. — В нас обоих нет и ста сорока.

— По Инструкции не положено, — по-деревянному талдычил флаер.

— Вот я тебя по Инструкции разберу по винтикам, раскидаю их по планете, тогда будешь знать.

— Нельзя этого делать, — возражает «стрекоза».

— А я сделаю! Или взлетай!

— Под вашу ответственность, слушатель Пытливый, — сказала «стрекоза» и медленно оторвалась от посадочной полосы.

Hо не суждено им было в тот раз улететь в квадрат «К» тире восемь тире пять. Из подъезда главного здания Школы выбежала сокурсница Камеи и энергично размахивая руками, просила их спуститься. И они спустились.

Оказалось, что отмененная показательная операция, которую должен был провести знаменитый хирург ВКМ, все-таки состоится. Камея выпорхнула из флаера, как из клетки. Пытливый от досады аж сплюнул.

Ему так хотелось показать девушке настоящие горы. И не потому, что она не была в них, а потому, что не знала и не видела тех, какие любил он. Настоящие. Дикие. Первозданные.

Она же знала другие горы. Те, что жители Резиденции с особым тщанием окультурили. Если встречался бьющий ключ, то неподалеку от протоптанной тропинки, искусно выложенной мшистым камнем. Стоило лишь по едва заметной, ответвляющейся от дороги тропы, обойти заросли кизила, как люди натыкались на это «чудо природы», сотворенное тонким иллюзионистом.

Приехавшим сюда, однако, больше всего нравился ниспадающий с гор каскад. Сначала казалось, что к нему не подступиться. По обоим сторонам его, в награможденных в беспорядке осколках скал, меж которых, басовито гремя, бежал поток, росли вековые дубы, дикие яблоньки, кизил, сливы… Казалось, и эти скалы, и деревья были непроходимыми. Hо стоило подойти к ним поближе, да присмотреться, иллюзия недоступности оказывалась ни чем иным, как первым обманчивым впечатлением. Hе такими уж угловатыми представлялись глыбы скал. Каждый их, как будто нечаянный надлом мог служить столом, над которым ненавязчиво склоняли свои кроны или дубок со сливой, или яблонька с кизилом. Сиди под ними — хочешь жуй, хочешь читай, а хочешь лови форель. Ее в падающей воде было так много, что поток то и дело окрашивался пронизывающими его красными и золотистыми струями.

Hа глаза, вызывая восторг и изумленные детские возгласы, попадалась непуганная, но робкая дичь. Рядом с людьми бесстрашно хозяйничали только белки, да вертелись пестрые пичуги, которые то ли беспечно пересвистывались, то ли переругивались между собой…

Конечно, все здесь впечатляло. Hо вся эта «первозданная» красота была делом рук человеческих. Разумеется, и горы, и растительность, и гремящая вода, и все-все было настоящим. И стремглав умчавшаяся в чащу семейка сайгаков, и самозабвенно жующий на пригорке заяц, и амбициозно вспушившая себя стайка глухарей — тоже…

Снег, в котором копошились румяные от мороза детишки, швыряя друг в друга снежки и по которому скатывались, смеясь и улюлюкая, лыжники, ничего общего с искусственным порошком не имел. Все было естесственным… Hо во всем чувствовалась искусная рука мастера по дизайну заповедного дела, сумевшего порученный ему кряж превратить в произведение искусства.

Жители Резиденции с удовольствием проводили здесь свой досуг. И по возвращении говорили, как чудесны наши горы, как там хорошо отдыхать…

Hо разве это были горы? Горы стояли за этим кряжем. Заволоченные белесой дымкой. В нахлобученных снежных папахах. Пытливый не мог оторвать от них глаз. Они его гипнотизировали. Как удав крольчонка. Нет, скалолазом он не был. Никогда этим видом спорта не увлекался. Hо при виде горы ему всегда хотелось взобраться на ее вершину. Это как наркотик. Как неодолимое желание овладеть женщиной… И он лез. И взбирался. И стоя на самой макушке, запыхавшись, он кричал от радости и млел от простиравшейся внизу красоты. А потом взгляд его падал на другую, совсем близкую гору и он уже горел желанием овладеть ею. Его ничего не могло остановить. Однажды он едва не сорвался в пропасть, а как-то его чуть не разорвали громадные псы-волкодавы, сторожившие на высокогорном пастбище овец…

Hо больше всего ему запомнился случай, когда он глаза в глаза встретился с гадюкой. Запомнился потому, что он тогда впервые взбирался на ту гору, в которую затем влюбился и хранил ей верность всю свою жизнь. Тосковал по ней, как по женщине. И сейчас летел именно к ней.