Она подбежала к машине, нашаривая в сумке брелок сигнализации. Рванула дверцу со стороны водительского сиденья, уселась за руль. Мысли мешались, ее лихорадило. Она ухватилась влажными пальцами за головку ключа, но, так и не повернув его, откинулась на спинку сиденья, пережидая сильнейший приступ головной боли. «Пить, как хочется пить!»
Майя опустила стекло в окне и вытянула сложенную горстью ладонь под дождь, который усиливался и теперь хлестал длинными резкими струями. Набрав дождевой воды, девушка поднесла ладонь к лицу и жадно напилась. Снова выставила руку наружу и тут же, блаженно вздохнув, провалилась в черную яму, в которой не было ни шума дождя, барабанящего в крышу «Опеля», ни темного здания, маячившего рядом, ни длинного ряда искалеченных машин перед его фасадом.
* * *
Первый раз она пришла в себя, когда услышала рядом грубые, громкие мужские голоса. Скверно пахло горелым, визжала пила, резавшая, судя по звуку, жесть или сталь. Открыть глаза не удалось, на лицо будто давила каменная маска, но Майя отчетливо слышала каждый звук. Она чувствовала, как дождь хлещет ее оледеневшую руку, по-прежнему просунутую в окно, понимала, что вся суета кругом происходит исключительно из-за нее. И это о ней резкий женский голос с профессиональным бессердечием сказал:
— Мертва!
«Я живая!» — хотела крикнуть девушка и не смогла. Зато ей удалось приподнять невыразимо тяжелые веки — едва-едва, так что люди, возившиеся у машины, этого не заметили. И она увидела магазин.
Черный, мертвый, без единого пятна света, он возвышался на краю стоянки. Замазанные известью витрины казались бельмами на окоченевшем лице. Разбитые фонари перед фасадом ничего не освещали, но вокруг было светло от фар съехавшихся к месту аварии машин. На «Опель» светили сильным фонарем, но понизу, а не в лицо Майе. Рядом возились спасатели — суровые, сосредоточенные, будто на что-то очень сердитые. И вдруг, возле машины «скорой помощи», мелькнуло яркое оранжевое пятно. Ее сердце сделало несколько лишних ударов, но повернувшийся в следующий миг мужчина не был Павлом Сергеевичем. С его форменного оранжевого жилета ручьями лилась вода, в руке он держал свернутые брезентовые носилки. Майя попыталась застонать, чтобы ее услышали люди снаружи, но снова погрузилась в вязкое беспамятство.
* * *
Во второй раз она открыла глаза в больничной палате. Ощущения, до какого-то момента отсутствовавшие вовсе, возродились все разом и нахлынули, утопив Майю в своем потоке. Ей стало жарко, душно, мешало собственное одеревеневшее тело, ставшее неудобным, чужим. Она попыталась пошевелиться и обнаружила, что к руке («левой», всплыло из темных глубин, «левой») пристегнуто нечто, и она тянет это за собой при малейшем движении. Хотела вдохнуть воздух ртом, но с ужасом ощутила в горле какую-то трубку. Майя широко раскрыла глаза, тут же ослепнув от сотен образов, незнакомых и неприятных.
Прозрев, она увидела себя в большой палате, облицованной растрескавшимся кафелем. Потолок закрывали белые пластиковые панели. Из нескольких ламп дневного света горела, потрескивая, как цикада, только одна. По сумраку в углах и особой тишине Майя догадалась, что стоит глубокая ночь.
Девушка лежала на постели, рядом возвышался штатив с наполовину опорожненной капельницей и еще один — с кроваво-бурым, опустевшим пакетом наверху. Негромко, нудно попискивал какой-то прибор у нее в головах. Скосив глаза вправо и влево, Майя обнаружила рядом еще две постели с такими же неподвижными фигурами, как она сама. Эти люди спали в безвольно-расслабленных позах. Больше в палате никого не было.
Майя продолжала шевелить пальцами, попеременно касаясь грубого одеяла, клеенчатого матраца, сбившейся простыни, исследуя и сравнивая их фактуры. Прикосновения будили странный зуд в пальцах, постепенно распространявшийся по всему телу. Лежать на спине становилось невыносимо. Подать голос она не могла из-за трубки во рту. Майя захотела вырвать проклятую трубку, но рука, едва поднявшись, тут же бессильно упала на постель.
Дверь отворилась и в палату вошла высокая полная медсестра с заспанным лицом. Не глядя на больных, она принялась что-то искать в застекленном шкафчике, стоявшем в углу у раковины. Майя издала тихий хрип — единственный звук, на который оказалась способна. Медсестра замерла и, быстро оглядев кровати, встретилась глазами с отчаянным взглядом девушки. Ее розовые губы округлились, сложившись в правильное «О», похожее на леденцовую конфету.
— Ой, какая молодец! — запела она, бросаясь к постели, где корчилась Майя. Той вдруг свело ногу, от кончиков пальцев до бедра, и девушка безуспешно пыталась ее согнуть в колене. — Ну, какая молодец! Лежите, лежите, я сейчас врача позову!
— У-у-у… — выдавила девушка, с ненавистью косясь на трубку.
Медсестра мгновенно поняла и убрала руки за спину:
— Убрать не могу, это только с разрешения Софьи Марковны… Но какая же вы умница, что пришли в себя! Сколько радости будет! Сейчас, сейчас, бегу! Потерпите минутку! Только не пытайтесь встать!
Она и в самом деле вернулась спустя две-три минуты, а за ней, задыхаясь, спешила пожилая женщина в белом халате, с грубо раскрашенным, обезьяньим лицом. Сходство с шимпанзе усугубляли близко посаженные, маленькие карие глаза, удивительно живые и умные. Схватив запястье девушки, врач проворковала:
— Вот и отлично, вот и славненько!
Она мигнула сестре, и та мгновенно удалила трубку, доводившую Майю до бешенства. Девушку едва не стошнило, потом она долго, мучительно кашляла, так, что у нее наконец закружилась голова. Софья Марковна смотрела на пациентку поистине с материнской любовью, приговаривая:
— Так, так, хорошо! До утра полежите здесь, а утром мы вас переведем в палату.
Майя хотела ответить, что не желает оставаться в этом помещении даже на час, но, когда заговорила, не узнала собственного голоса и не поняла ни слова. Все звуки смешались в неразборчивую массу, похожую на лепет ребенка, начинающего осваивать речь. Софья Марковна ободряюще кивнула:
— Ничего, первое время так и будет. Даст бог, начнете болтать, как прежде. А если будете хорошо себя чувствовать, завтра пустим к вам посетителей.
Она отвернулась к сестре, давая ей указания. Майя продолжала совершать мелкие телодвижения, заново привыкая к своему телу и терзаясь тоской оттого, что придется еще какое-то время оставаться в палате, вызывавшей у нее уже настоящее отвращение. Майя не понимала, почему безликая комната будила в ней такую ненависть, но просто не могла видеть эти стены и потолок.
Ночь тянулась мучительно. Несмотря на слабость, Майя не смогла больше уснуть и проводила время, потихоньку практикуясь в речи. К утру она сделала такие успехи, что смогла сказать сестре, привезшей каталку:
