Как-то утром, спустя несколько дней после того, как я поселился у Джерри и был еще прикован к Отелю, меня разбудил дикий шум. Сунув нос за край коробки, я с недоумением увидел, как Джерри обеими руками обнимает наше большое кожаное кресло. Пыхтя и задыхаясь, он его выталкивал в открытое окно. Решив, что он выбрасывает старика Стэнли, я ждал, что снизу грянет дикий грохот. Но он, оказывается, всего-навсего выпихивал кресло на металлическую пожарную лестницу и, поставив его там, сам вылез следом с чашкой кофе в одной руке и с «Лайфом» — в другой. По обложке бежало «Побочное действие вредных привычек». Оказывается, он там любил посидеть в хорошую погодку, подремать, почитать газетку. А то снимет рубашку, загорает. На груди у него был коврик из курчавых седых волос, и этот коврик книзу суживался, клином входил в пупок, а на левом бицепсе была у него татуировка: красная роза, а под ней свиток с голубыми буковками, но они так выцвели, что не разобрать ни единого слова. По-моему, там было что-то такое «навек», хотя с тем же успехом это мог быть и «навык» и даже «навес». Пожарную лестницу с креслом он называл — балкон, в точности как я, но с этого балкона только и видно было, что тылы домов, внизу проулок и гнутые-перегнутые мусорные баки. Ну и небо, конечно. Муниципалитет перестал заменять в фонарях перегоревшие лампы, один за другим они все погасли, и так темно сделалось в округе — сиди себе на балконе за милую душу и гляди на звезды. То были мои первые звезды. Как плечо Джерри, они мне твердили — «навек».
Это кресло на пожарной лестнице было, кстати, причиной того, что к нам в дверь в первый раз постучались. Пожарники, один коротышка в форме, другой верзила в белой рубашке с открытым воротом. У верзилы были волосы на груди, как у Джерри, только что черные. Он объявил Джерри, что его кресло преграждает запасной выход. «В случае риска безопасности» — так он сформулировал. Джерри сначала спорил, объяснял, что, если вдруг загорится, я, мол, и через кресло могу скакнуть, хотите покажу, как я через кресло прыгаю? Но они не хотели, и разозлились, что он смеет им возражать, и велели мигом убрать это долбаное кресло с пожарной лестницы на хрен. Ну и Джерри взял кресло и втащил обратно, пыхтя и урча, как медведь. Через два дня он поставил это кресло обратно. Борьба с системой — так у него это называлось.
Когда нога у меня совсем прошла, я всерьез занялся разведкой и поисками выхода. При всей прелести нашей комнаты для меня она в некотором роде была тюрьма, золотая, извините, конечно, клетка. И несколько недель спустя я не в шутку затосковал по книжному магазину, по толкотне и гаму субботних вечеров, даже по рискованным ночным походам на Сколли-сквер я затосковал, но больше всего, конечно, я тосковал по «Риальто» с моими Прелестницами. Было у Джерри несколько номеров журнала под названием «Кабаре», я их с удовольствием просматривал, там были цветные фоточки Прелестниц, почти голых, иногда на четвереньках, иногда нет. И часто они лежали на коврах, но это было все-таки не то, нет, не то что в кино.
Сперва я решил, что из этой комнаты нет вообще никакого выхода, что бегство невозможно. Щель под дверью была слишком узкая, и если я, скажем, и мог бы спуститься по пожарной лестнице, обратно мне бы в жизни не взобраться, а я совершенно не собирался окончательно рвать когти. Была, естественно, возможность метнуться за порог, когда Джерри откроет дверь — даже и со своей хромотой уж его-то я был пошустрей, — но не этого я хотел, не этого. Меня бы тяготила такая зависимость от Джерри. Нет, мне именно хотелось знать, что могу уйти в любое время, в любой момент, когда заблагорассудится, мне хотелось обладать именно этим чувством свободы. И вдобавок, поскольку все книги в данном помещении я уже перечитал по меньшей мере дважды, что же дальше меня ждало? — какая убийственная скука, когда Джерри будет уходить, — одинокие вечера, пустые ночи. А где-то я прочитал, что со скуки можно натворить истинных ужасов, так что в результате света белого не взвидишь, вконец себе испортишь жизнь. Их, собственно, и творишь, эти ужасы, для того именно, чтобы себе вконец испортить жизнь, только бы больше не маяться скукой.
Ну и вот, я уже чуть ли не дошел до этой точки, то есть до ручки, когда начал работать над Большой дырой. Я к тому времени поднаторел по части дыр, я знал про них буквально все, знал их свойства, отличительные черты и где больше вероятность их обнаружить — плохо пригнанный светильник, отставшие доски, огрехи водопроводной системы, — и скрупулезное обследование каждого сантиметрика привело меня к выводу, что в комнате Джерри ничего такого нет. Единственной существенной дырой — существенной? применимо ли к дырам это слово? — оказалась щель возле дренажной трубы, там, где она уходила под пол, щель и достаточная, может быть, даже для неприлично разъевшейся мыши, но не для крысы, пусть и предельно субтильной. Однако, наследник и ученик древних копателей Пемброка, я и тут не дрогнул, не отступил и вот в один прекрасный день, когда Джерри не было дома, взялся превращать маленькую щель в большую щель. Это у меня получило название: Конструирование Большой дыры. На поверку все оказалось не так уж трудно. От десятилетий сырости дерево разрыхлилось, кусать его было раз плюнуть, и за каких-нибудь два дня дыра была готова, я аккуратно подровнял края, затупил углы.
Ожидая случая испытать дыру, я едва сдерживал волнение. Как безумец, я мерил шагами комнату, стаскивал книги с полок и оставлял распахнутыми на полу — ах, не до слов мне было, не до слов — или рассеянно жевал, глодал края Отеля. В конце концов Джерри отшвырнул свою газету и прикрикнул на меня: «Ради Христа, Эрни, хоть минуту ты можешь посидеть спокойно, елки-палки?» Уж и не знаю, как это могло бы отразиться на наших отношениях, но, к счастью, вскоре он наконец встал, накинул на шею галстук и вышел. Едва услышав хлопок входной двери, я стал спускаться. Ужасно было неприятно его обманывать, но как я мог ему объяснить? Если бы имел возможность писать, оставил бы записочку: «Дорогой Джерри, я проел дыру у тебя в полу и пошел гулять. Прости меня и не сердись. Целую, Эрни». А может быть, я написал бы «Твой Эрни».
Под полом я обнаружил все те же вечно пыльные каньоны между стропил, но ни следочка зубов, ни туннельчика, ни единого знака, который бы свидетельствовал о том, что пращуры отваживались сюда добираться. По сточной трубе пройдя сквозь пол, я подобрался к значительно более крупной трубе, поднимавшейся из тьмы, изглубока, откуда-то снизу. Я перебросил через край кусок отставшей штукатурки и слушал, как он рикошетом отскакивает от стен шахты, и потом слушал тишину, далекую тишину внизу. Я заключил, что это — та самая большая черная труба, которой я воспользовался в судьбоносный день — давным-давно, — когда впервые поднялся из подвала. С тех пор я поднабрался сведений о трубопроводной системе из книг под стрелкой УСТРОЙСТВО ДОМА. Я, например, знал, что эта большая черная труба служит главным дренажным устройством, посредством которого опорожняются все сливы и все сортиры в доме, потому-то она такая большая, а сверху она соединена с трубой поменьше, уже на крыше, и та труба служит для того, чтоб вакуум не образовывался, когда кто-то спускает в сортире воду. Люблю я узнавать такие вещи, хотя знать, как действует сортир, — не совсем то же, что спускать там воду: удовольствие, какое только смутно могу себе представить. «Сухие трубы разума: фантазии кабинетного водопроводчика».
