Борис с любопытством остановился перед витриной, изучая идеально отглаженные костюмы, длинные вечерние платья на безголовых манекенах — …Нет, это не то! Здесь должно находиться нечто важное… например, то, что я ищу… Возможно, не я его должен найти, а оно само найдет меня! И зря я дергался — просто тогда было еще не время!..
Борис уверенно пошел вперед. Улица постепенно сужалась, дома становились все меньше — теперь они напоминали послевоенные бараки — те, которые наспех возводили силами пленных немцев, чтоб дать хоть какое-то жилье бездомным победителям, но здесь Борис не стал задерживаться — интуиция подсказывала, что времени у него не так много, чтоб тратить его по пустякам.
Свернув в еще более узкий переулок, он почувствовал под ногами брусчатку; даже поскользнулся на гладких камнях, но удержался, и замер в изумлении — пейзаж стал совсем другим. Остроконечные башенки венчали двухэтажные дома, стоявшие так тесно друг к другу, что их стены смыкались; закрытые ворота и задвинутые ставни создавали иллюзию бесконечного забора, и хотя улица и выглядела безжизненной, в воздухе возникли запахи — сначала свежего хлеба, потом конюшни; они висели облачками, из которых можно было выйти, сделав всего пару шагов, но неожиданно их поглотил новый запах, наполнивший все вокруг мерзкой вонью. И его принес ветерок! Значит, город был живым!
Несмотря на отвращение, Борис двинулся дальше, и появился дым, скрывший часть домов. …Что ж они жгут, сволочи, что так воняет?.. — он зажал пальцами нос; дышать ртом оказалось лучше, только от дыма стали слезиться глаза.
Метров через триста ему открылась площадь, заполненная людьми — не безголовыми манекенами, а живыми людьми! Они двигались и разговаривали, только на незнакомом языке. Борис прислушался, и через минуту пришла уверенность, что язык не такой уж незнакомый; из сочетаний слов, вкупе с интонациями, стал медленно рождаться смысл; тогда в сознании будто открылся информационный канал. Борис уже не только понимал язык, но и думал на нем; лица обрели имена — он знал здесь многих! Причем, знание не вызывалось напряжением памяти, а приходило естественно, словно он сам являлся частью этой жизни, а фура с перепуганным водителем (…как же его звали?..) была плодом больной фантазии. Кстати, и смрадный запах стал привычной и неотъемлемой частью жизни — так пахли горящие кости и волосы…
Церемония на площади не закончилась — в ней просто возникла пауза, поэтому никто не уходил; да и не смог бы уйти при всем желании — с боковых улиц напирали те, кому не хватило места. А лучше всех чувствовали себя хозяева домов, выходивших на площадь — они высовываясь в окна, истошно вопя и неистово размахивая руками; причем, каждый кричал свое, и смысл терялся в многоголосом восторженном реве. Безудержное ликование, свойственное простолюдинам, читалось на красных от натуги и пота лицах — люди, в едином порыве истинной веры, стремились воочию лицезреть момент Божьего Правосудия. Если б не солдаты, плотным кольцом окружавшие высокий помост, возведенный перед ратушей, толпа б смела его.
Черепичные крыши тоже были усеяны людьми, державшимися на крутых скатах вопреки всем законам физики, а на просторном, помпезно убранном балконе ратуши, в бархатных креслах устроились богато одетые зрители во главе с городским головой, толстым и напыщенным. Его лицо выражало полное блаженство, а довольная улыбка говорила, насколько он осознает свою выдающуюся роль в исполнении великой миссии — если б не его бдительность и кристальная честность, Мидгейм непременно погряз бы в колдовстве и ереси.
В широких воротах ратуши показалась процессия — на сегодняшний день последняя, потому что на помосте остался единственный целый столб. Обложенный сухими вязанками хвороста, он ждал, пока карающая десница воспламенит его вместе с очередной ведьмой — остальные, источенные пламенем, обуглились, и под ними возвышаясь темные бесформенные кучи. К утру все столбы заменят новыми, и великолепное представление продолжится. Так было уже целую неделю, и завтра, наконец, кресты на церкви святого Бернарда засияют с утроенным блеском, очищенные от налета ереси, царившей в городе до начала работы Святого суда.
Толпа взревела, тесня солдат; люди чуть не валились из окон, пытаясь стать ближе к месту auto da fe, чтоб глубже вдохнуть очистительный дым костра, избавляясь от своих мелких грешков, не шедших ни в какое сравнение с великим грехом неверия в Господа нашего Иисуса Христа.
Впереди процессии шли епископ и инквизитор, одетые в одинаково черные одежды. На лице последнего впервые за два месяца следствия появилась улыбка, ибо основная часть работы была успешно завершена; потом предстоял небольшой отдых, заключавшийся в отчете перед Апостольским Советом и новая работа в другом, поддавшемся дьявольским наущениям городе.
Епископ шел, опустив голову. Он тоже сознавал великое значение исполняемой миссии, но обет, данный вчера Господу, требовал неимоверного напряжения душевных сил. Хотя исполнение обета и должно заключаться в преодолении самого себя, он не представлял, как сможет заглянуть в глаза Анны, которая сейчас шла следом, позвякивая кандалами. Рядом мрачно шествовали два монаха, держа веревки, связывавшие ее руки.
Епископ не видел осужденную, но и так представлял ее скованные тонкие ноги; волосы, из-под высокого картонного колпака ниспадающие на желтую тунику, расписанную карикатурными драконами, изрыгавшими пламя — он помнил ее всю, только никак не мог воссоздать благости, исходившей из ее глаз прошлой ночью. Наверное, это нельзя запомнить — его надо чувствовать, и это чувство через несколько минут должно навсегда умереть в страшных муках.
…Почему она не захотела бежать? Я мог бы спрятать ее в монастыре, а когда б шум от исчезновения ведьмы утих, забрал бы оттуда… я б мог оставить сан и вообще уехать из страны, чтоб предаться ее глазам всей душой!..
Грохот барабанов вывел епископа из состояния сладостных мечтаний, одурманивших сознание. …Боже праведный, — ужаснулся он, наконец поднимая глаза и видя беснующуюся от восторга толпу, — избавь меня от наваждения и огороди от нечистого… Он стоял рядом с инквизитором, а монахи ушли вперед, ведя осужденную дальше, на страшный обгоревший помост. Епископ видел, как она растерянно вертела головой, не понимая, зачем ее сюда привели, и неоконченная молитва скомкалась в голове — осталась только худенькая фигурка, жалкая и беззащитная в окружении толстых монахов.
…Если они ненароком сомкнут плечи, то раздавят ее, как былинку!.. Инквизитор видел, как епископ смотрит на осужденную; ему показалось, что еще мгновение этого трепетного вожделения, и произойдет непоправимое — на глазах у жителей Мидгейма рухнет неопровержимая истина о всесилии Святого суда над любыми происками дьявольского отродья. Допустить этого он не мог, и потому наклонился к епископу.
