Шаддам и Костя каждый «день» предпринимали по две-три короткие — тысяча шагов, не более, — вылазки на разведку. Иногда с ними увязывался Армен. Экспедиционеры приносили отвалившиеся от стен керамические плитки, цветные камешки, какие-то мелкие предметы из домов. Особенно много было медных и бронзовых ламп.
Один раз Шаддам нашёл обломанную окаменевшую ветку дерева — и тоже принёс.
Николай Степанович большую часть времени спал — похоже, удар был сильнее, чем казалось поначалу. Сон был тяжёлый, неподвижный, страшный; набрякшие веки не смыкались до конца, между ними оставалась белёсая полоска; в уголках рта выступала густая пена. Аннушка сидела рядом, вытирала ему лицо кусочками ткани. С ним ничего не может случиться, говорила она себе. С ним ничего не может случиться… с ним ничего не может… не может…
Вот так и превращаются в соляной столп, говорила она себе же чуть позже.
Если бы здесь были мухи, она отгоняла бы мух. Она почти бесилась от того, что здесь не было мух.
Просыпался Николай Степанович ненадолго и чувствовал себя очень скверно. Попытки его поучаствовать в разговорах и обсуждениях неизменно и быстро заканчивались кромешной усталостью и головной болью, с которой он, обессиленный, и засыпал.
Иногда он начинал бредить. Аннушка прислушивалась к неразборчивому бормотанию, но улавливала только отдельные слова. Огонь, огонь, удавалось уловить ей, или: крысы, крысы…
И когда в вечерних сумерках вдоль стены пробежала серая крыса, Аннушка просто не поверила глазам. При такой неподвижности и безжизненности всего вокруг рано или поздно увидишь хоть крысу, хоть чёрта лысого…
Как и всех, её временами намертво сваливал сон. Но она спала меньше всех: засыпала в «утренних» сумерках и в них же и просыпалась.
А на седьмой день Николай Степанович вдруг глубоко, со всхлипом, вздохнул, перевернулся на спину и сел, озираясь по сторонам так, словно впервые всё это видит. Он наконец чувствовал себя так, как привык за долгую, полную событий жизнь: свежим, решительным и мыслящим ясно. «Драконья кровь» в очередной раз доказала свою чудодейственную силу…
Прикосновение (1928 год, апрель)
Одной из самых сложных задач в бытность мою малым таинником Ордена всегда оставалось — не привлекать к себе внимания. Точнее — вести себя как все. В юности мне казалось, что это одно и то же. Отнюдь: в городе Лондоне проще всего смешаться с толпой, демонстрируя безукоризненные манеры и слегка экстравагантный стиль одежды. А уж монокль в глазу или леопард на поводке просто гарантируют невмешательство в вашу личную жизнь.
Я находился в Лондоне в качестве корреспондента австралийской газеты «Кенгуру либерти», что, по мнению учредителей (Якова Вилимовича Брюса, если вы ещё не догадались), означало «Свободу кенгуру». Дело в том, что в Австралии кенгуру начали вытеснять с исконных мест обитания. Прогрессивная австралийская общественность не могла оставить этот факт без внимания, а поскольку сами кенгуру выпускать газеты не имеют права, то она, общественность, взвалила этот тяжкий груз на себя. Тираж газеты в первый же месяц зашкалил за пятьдесят тысяч — по австралийским меркам, это астрономическая цифра.
Мне предстояло взять интервью у лорда Керзона: что сей государственный муж думает о проблеме и не грозит ли Австралии та же ситуация, что имела место в Англии времён «огораживания», когда вытесняли с насиженных мест крестьян, освобождая от них земли для овец?..
Разумеется, всё это было чистой воды тухтой — если пользоваться современным совдеповским языком. Тухта — это некая работа, выполняемая только на словах. В нынешней России, по многому судя, стремительно осваивали это искусство: забивание тухты.
Истинная же моя миссия была иная. Мне предстояло разобраться, что произошло с английским переводом — а вернее, где спрятан английский перевод — «Некрономикона».
Здесь, наверное, нужно дать пояснения, потому что ситуация вокруг этой книги чрезвычайно — и намеренно — запутанная. На самом деле книга, конечно, называется «Аль-Азиф», и авторство её приписывается древнему арабскому поэту Абдулле Аль-Хазреду, жившему в седьмом веке по Рождестве Христове; о книге ходят самые мрачные слухи: якобы с её помощью можно вызывать демонов, проникать в ад и чуть ли не бросать вызов самому Аллаху. Выяснить, так ли это, очень трудно: дело в том, что никто не знает, какой из немалочисленных арабских списков книги являлся истинным, а также — насколько точен латинский перевод (якобы сохранивший, в силу сакральности латыни, все магические свойства оригинала), выполненный секретарём неистового Торквемады доминиканским монахом-многознатцем Олавом Вормием, что значит Червь. Не очень понятно, зачем Великому инквизитору потребовался сей труд; известно только, что, ознакомившись с ним, он впал в длительное неистовство, а потом до конца жизни озабочен был тем, что искал и уничтожал все творения Аль-Хазреда. Более того — ещё лет двести после его кончины поиск арабских манускриптов был вторым по значимости занятием доминиканцев…
Что решительно неизвестно, так это то, пользовался ли Вормий исключительно арабским оригиналом (а он совершенно точно имелся в его распоряжении) — или же заглядывал и в греческий текст, который переводом назвать трудно; скорее это был политический антиисламский памфлет, уличающий арабов в поклонении Сатане. Изучать предмет по этому источнику — равносильно тому, что приобщаться христианской благодати по еврейской «Повести о повешенном».
Стараниями инквизиции арабский текст «Аль-Азифа» из оборота исчез. По крайней мере, за последние двести лет никто из заслуживающих доверия исследователей не мог похвастаться тем, что держал его в руках. Конечно, существует множество подделок, некоторые из них достаточно искусны, но это или стилизация, более или менее успешная, или обратные переводы с латыни. Следовательно, вопрос смысловой идентичности остаётся неразрешённым.
Греческий памфлет (от него, кстати, и пошло это название: «Некрономикон», что значит либо «Имена мёртвых», либо «Обычаи мёртвых») тоже исчез, тут уже подсуетились турки. Сохранился только своего рода подробный конспект на староболгарском, «Мёртвобожие», он хранился в библиотеке Священного Синода и был аккуратно изъят оттуда Брюсом. Впрочем, никакой ценности, кроме букинистической, эта книга собой не представляет.
Таким образом, нас просто-таки вынуждают считать, что латинский перевод Вормия — это единственный (и единственно достоверный) источник тайных знаний. Не верите — вам же хуже. Сам Вормий вскоре после окончания работы получил обычную для носителя тайны награду: смерть; в его случае — на костре, за сатанизм. С ним были сожжены его книги…
