Вернулась Аэлита, а за нею с шумом ворвались в переднюю Алеша с Бемсом, потом чинно, чеканя шаг, вошли и Спартак с Остапом.
— Проходите, ребятки, — пригласила их Аэлита.
— Да, да, проходите, друзья мои, нам тут нужно кое–что важное вам сообщить, — суетился Юрий Сергеевич.
Спартак удивленно посмотрел на него, потом перевел взгляд на сестру.
— Есть ситуации, — сказала Аэлита, — когда человек полностью раскрывает себя. Я только что увидела во всей красе Юрия Сергеевича Мелхова, который по чудовищному стечению обстоятельств был когда–то моим мужем. Я вам, своим друзьям, хочу сказать, что никогда, слышите, никогда не прощу себе своего замужества… Честное слово!
— Из песни слова не выкинешь, — промямлил опешивший Юрий Сергеевич.
— Так нужно выкинуть всю эту песню, мещанскую песню, с которой шагает по жизни этот обыватель из обывателей.
— Ах так? До тебя не дошли мои слова?
— Напротив. Дошли в полной мере.
— Но сын!.. Он останется моим сыном!
— Надо еще суметь остаться его отцом.
— Ну, сцена уже переходит все допустимые границы! — возмутился побагровевший Мелхов и демонстративно вышел в переднюю.
Там он долго надевал пальто перед зеркалом, ожидая, что его вернут. Но никто не вышел к нему, даже Бемс. И взбешенный Юрий Сергеевич выскочил из квартиры, хлопнув входной дверью.
Только тогда в передней появилась Аэлита с тряпкой на палке и вытерла пол.
В лесу пахло трухлявыми пнями и мокрой прелью. Под густой листвой стоял сумрак. Но когда взору открылась свежая пашня, с нее как бы пахнуло русским простором. Поле уходило горбом за холм, и казалось, там, у неожиданно близкого окоема, кончается земля. А справа черноту пашни оттенял нежно–розовый вал цветущих яблонь. Аэлита стояла как зачарованная и вдруг заметила на пашне мольберт, а за ним девушку в берете.
Аэлита, сделав по пашне круг, по–озорному зашла художнице за спину, чтобы заглянуть через ее плечо. Николай Алексеевич, не ускоряя шага, пошел по ее следам. Когда черноволосая девушка поворачивала голову, Аэлита, стоя позади, видела профиль, словно сошедший с камеи, и приспущенные в нацеленном взгляде ресницы. Но то, что появлялось на холсте, ошеломило Аэлиту.
Перед мольбертом простирался в пышном цвету яблоневый сад, гранича со сказочно–дремучим лесом. А на холсте лес этот горел. Огненный смерч словно перелетал с дерева на дерево. Высокие стволы пылали факелами, дым стлался по траве, я сквозь него просвечивали языки пламени, перебирающиеся по иссохшей траве к очередной зеленой жертве.
— Что же это такое? — в изумлении воскликнула Аэлита.
Художница посмотрела, но не на нее, а на Анисимова.
— Ничего, что мы любуемся? — спросил тот. — Или непосвященным незавершенную работу не показывают?
— Я почти закончила, и работ своих не скрываю, — вежливо ответила художница.
— Но что же это такое? — недоуменно спросил Анисимов. — Ведь никакого лесного пожара нет.
Аэлита давно узнала художницу. Это была Тамара, друг детства ее Спартака, и Аэлита знала: то, что связывало Спартака и Тамару, было больше, чем дружба.
— Томка! Пожар твой дымом глаза застелил. Не узнаешь?
Только теперь художница, словно освободившись от чар мира, в каком только что жила, увидела Аэлиту. Вскочила и бросилась к ней в объятия.
— Это все Спартак, — шептала она ей на ухо. — Их часть тушила лесной пожар. Нашли разбросанные самовоспламеняющиеся пластинки: олень наступит — и сразу трава вспыхнет. Но как он рассказывал! Разве мне воспроизвести?
— Не знаю как вам, а мне лицо жаром опаляет, — заметил Николай Алексеевич.
— Если вам нравится этюд — возьмите.
— Княжеский дар. Не посмею.
— Закон моих предков. Понравилось — твое, — гордо объявила художница. — Я знаю. Ваша дача за лесом. Закончу этюд и принесу.
Столь неравная по возрасту пара, взявшись за руки, шла в полной лесной темноте.
Ах, если бы Николай Алексеевич не медлил, а сказал все, что ждала Аэлита! Если бы он снова стал таким близким (пусть слабым!), как в особой палате немецкого госпиталя!
Но Анисимов молчал, и Аэлита с ужасом догадывалась почему. Не подозревал он о ее готовности даже стать (будь то возможно) его ровесницей!
И Аэлита засмеялась своим мыслям.
— Вам весело? — спросил Николай Алексеевич.
— Я счастлива! Право! На минуту, но счастлива, — ответила Аэлита, легко сжимая пальцы Анисимов а.
И тогда открылось чистое поле и небосвод, усеянный звездами. То самое поле, с которого днем дохнуло русским простором.
«Самое время для разговора», — подумал Анисимов и решил, что именно сейчас откроет Аэлите все: и что любит ее, и что отказывается от нее и своего счастья.
Но привычная сдержанность предотвратила непоправимое. Анисимов не сказал рубящих все слов, а произнес совсем иное:
— У меня к вам просьба, Аэлита. Дела складываются так, что мне предстоит весьма длительная поездка за границу. Сначала в Нью — Йорк на Ассамблею Организации Объединенных Наций, а потом…
Аэлита отпустила руку Анисимов а и вся похолодела.
— Уезжаете? Зачем?
— Чтобы… В том весь смысл моей жизни. И вашей тоже.
Аэлита зажмурилась. Вот оно главное, что сейчас услышит!
— И вашей тоже, как участницы нашей научной разработки.
— И вам понадобятся помощники. И даже такие, как я. Впрочем, какая же я помощница?
— К сожалению, речь идет о другой помощи. В моем выступлении в Организации Объединенных Наций от имени советских ученых вы не поможете.
— О тай идее, которая зарождалась в Западной Германии, в госпитале?
— Да. В особой палате, при вас. Мы мечтали предложить ООН создать Город–лабораторию, как бы перенесенный из будущего.
— Какой замечательный город! Как бы мне хотелось попасть в него!
— Если наш проект пройдет, если ООН выделит необходимые средства и укажет место создания города, мне придется пробыть там, по крайней мере, несколько лет.
— Несколько лет? — ужаснулась Аэлита, останавливаясь, словно наткнулась на дерево.
— Потому–то я и обращаюсь к вам с просьбой.
— Поехать с вами?
— Увы, совсем наоборот. Я знаю, что хозяйка квартиры, в которой вы живете, возвращается с Севера.
— Да. Возвращается.
— А как думаете жить в дальнейшем? Вернее, где?
— В институте предложили вступить в стройкооператив.
— И деньги есть для внесения пая?
— Я не решалась рассказать, Николай Алексеевич. 1 Ррий Сергеевич во время своего последнего посещения, оказывается, оставил на кухне конверт со слезным письмом и моими деньгами, которые я швырнула ему в лицо за Бемса.
