– Вот как поют ее избранники! Это они не дают добро сделать товаром! – Борис Семенович залпом осушил бокал и опустился на стул.
Воцарилась неловкая тишина.
– Папа! Ты понимаешь, что натворил! – почти кричала Лена, стоя утром следующего дня в дверях ванной.
– Возмездие неотвратимо как похмелье, – уныло пробормотал Борис Семенович. – Я бреюсь!
– Ты расстроил мои деловые планы! Ты это понимаешь?!
– Ах, как скоро ночь минула…
– Не паясничай! Роман Аркадьевич владелец крупной сети супермаркетов. Он специально освободил время, чтобы поздравить меня. Ты знаешь, мой фонд существует на благотворительные деньги!
– Хочешь сказать, среди мыслей, обуревающих мужчину в свободное от работы время, отдача денег на первом месте? Вероятно, потому и почтил?
Дочь будто не слышала.
– Твоя речь… твой поступок… был не просто неделикатным, а вызывающим! Есть же рамки приличия. Порой мне кажется, ты делаешь всё, чтобы избавить мою семью от благополучия…
– Не знаю, где ты его обретешь… но от ошибки я тебя вчера избавил.
– Мама! Ну, посмотри, что он говорит! Послушай! Господи, как мне всё надоело. И все.
– С последним согласен, – выдавил «невольник чести», поглаживая задранный перед зеркалом подбородок. – Пора в кадушку… Один из философов так решал эти проблемы.
– Он еще издевается! – голос доносился с кухни, но уже тише. – А ведь что говорил вчера… господи, что говорил! – Отчаяние сменила обреченность.
– Ты забыла слова моей матери перед смертью. «Уберег господь от красоты и богатства». Да, такое наследство не передается. Это тебе не сцена, которая стонет от бездарности родственников звезд. А я твой отец. И должность моя не выборная, не покупная и не наследуемая. И отобрать ее нельзя. А потому не нуждается в защите. И если хочешь знать, по моему мнению, за ночь все и всё забыли.
– Единственное правильное выражение – «по моему мнению».
– Со временем ты поймешь и остальное, – уже примирительным тоном сказал Борис Семенович.
«Динь-динь-динь», – стук ложечки по чашке обратился в неожиданную паузу.
– Мне кажется, утром оптимистов в доме только двое, – Галина Николаевна старалась говорить не громко. – Я и кофе, который еще надеется быть выпитым горячим. Всё готово, пожалуйте на завтрак спорщики.
– Вот всегда ты так, мама! Нет бы поддержать… – последнее, что услышала она в тот день от дочери.
Встреча с Великим Слепым не прибавила Лене настроения. Следуя за герцогом и думая о последних словах странного пленника, она поймала себя на мысли, что желания слушать его дальше не было. Меж тем, голоса из анфилады, куда направлялись путники, стали сильнее, а у самого входа перешли в какие-то причитания. Во всяком случае, монотонность речи, перемежаясь то ли репликами, то ли вскрикиваниями, говорила именно об этом.
Герцог первым миновал входную арку, повернул направо и глянул назад, убеждаясь, что мальчик и девушка не отстали. Небольшой зал напоминал палаты Ростовского Кремля, куда отец возил маленькую Лену на экскурсию. Такой же полумрак выдавал рисунок на стенах лишь вблизи, скрывая дальнюю часть, откуда и доносились голоса.
Пройдя немного, провожатый остановился и, хлопнув в ладоши, крикнул:
– Свет!
Вверху, что-то потрепетав, вспыхнуло и разлилось, выхватывая полукруглый альков в глубине, с тремя девицами одетыми совершенно по-разному. Те сначала умолкли, но тут же разразились недовольными возгласами, разобрать которые по-прежнему было трудно. Тем не менее, их жестикуляция и возмущенный тон ясно выражали отношение к гостям. Вместе с множеством своих отражений в зеркалах позади картина выглядела забавной.
Девушка засмеялась.
– Это моя жрица, оракул, – кивнул спутникам герцог.
– Одна? По-моему, их три…
– Одна, одна. Я разделил ее… вынужденная мера. Поодиночке ничто, а вместе – сила! Э-эй! – новый хлопок ладоней заставил тех замолчать. – По очереди!
Первая, в сиреневой юбке чуть ниже колен и современной блузе, с плаксивым выражением лица шагнула вперед:
– О, мое несчастное тело. Мое любимое, дорогое тело! – воздев руки вверх, застонала девица. – Как я люблю тебя, как забочусь! Ничто на свете не сравнится с тобой. Мои чудные ноженьки, пальцы и ноготки… так прекрасны!
Она начала гладить свои руки, лицо, талию, осматривая себя при этом и причитая.
– А мои щеки и глазоньки – бесподобны. Прочь другие мысли! Прочь от меня несчастные, больные и увечные. Лелею и храню, ухаживаю и восхищаюсь. Все благовония и крема, снадобья и лекарства мира – тебе! Все мои думы о тебе, все переживания. Ничего не существует – лишь красота твоя, блеск, обворожительность и нежность. Ты моя жизнь, смысл и отрада. Не обмани мою заботу, не старей, не огорчай хозяюшку, лучше проси, что пожелаешь. Всё! Всё отдам тебе! Всё отыщу. Лежащее – отодвину. Стоящее – опрокину. Упёртое – отброшу. – Женщина заговорила громче. – Мешающих – ударю. Неудачников добью! Жалеющих – растопчу! Равнодушных прокляну! – Голос перешел в крик и тут же оборвался. – Морщинка! Ваша Светлость! – Девица вытянула одну руку, второй указывая на запястье и завизжала: – Морщинка!!! Обман!
– Довольно, Тереза, – герцог жестом руки остановил истерику. – Теперь ты, Луиза.
– Тереза?! – вырвалось у Лены. – Та самая? – И невольно вспомнила зеленый бархат в бутике.
– Тебя удивляет?
– Конечно!
Девушка пригляделась, стараясь лучше рассмотреть ту, что с такой надменностью рассталась с накидкой. Совсем недавно. Надменностью, от которой не осталось и следа.
Растерянность и молящий вопрос в глазах женщины вызывали только жалость.
– Её так огорчила морщинка?
– Еще бы! Когда дело жизни обращается в прах, пожирается червями старости, не так заговоришь… завоешь!
– Боже мой, какая ерунда. Моя мама просто огорчается… молча. Я же вижу.
– Некоторые сходят с ума.
– Нет, нет! – воскликнула Лена. – Мне кажется…
– Тебе только кажется… – перебил герцог. – Луиза, мы ждем!
Вторая девица в точно такой же блузе выступила вперед, чуть подтянув длинное бордовое платье, и выставила вперед ножку. Кантик на изящной туфельке заиграл разноцветными зайчиками. Она наклонилась, легко ударила по нему веером, который держала в руке и воскликнула:
– Ах, мои каблучки, пряжки и ремешки! Мои тридцать три пары! Как благодарная вам! Как возносите меня! Как понимаете. Как заботитесь, дополняете… мои манто, платья, юбоньки – плиссированные и мини, клинышками и с разрезами, кринолины и разлетайки! О! Как славно кружили вы меня, как возвышали над другими! Их сжатые губы – это всё вы! Их кривые лица – ваша заслуга! Как рождали зависть, разжигали ненависть… и убивали! Убивали! Убивали! Убивали! – Искаженное от скрытой боли лицо, казалось, застыло. Но дрожащие губы по-прежнему повторяли лишь это слово.
