Поехал я в “Ленинку”.
На абонементе показываю удостоверение. Какой-то тётке сразу стало плохо. Оказывается у них неделю назад директора и заведующего фондами взяли за низкопоклонство перед Западом. Комиссия работала и обнаружила в залах портретов иностранных писателей на три штуки больше, чем русских и советских. И всего два портрета товарища Сталина на фоне тридцати портретов товарища Ленина. Ленина тоже, наверно, посчитали иностранным писателем.
— Не беспокойтесь, товарищи, — успокаиваю я работников библиотеки, — я без всяких полномочий прибыл, как рядовой читатель.
И сую им бумажку со словом “инкарнация”… Две женщины побежали сразу в генеральный каталог, руки дрожат, карточки перебирают.
Возвращаются бледные, заметно расстроенные.
— Нет ничего, товарищ полковник. Всё пересмотрели. А что это слово означает?..
— Ну, как вам сказать, — говорю я, — это насчёт человеческой души, которая, по мнению буржуазных религиозных мракобесов, бессмертна.
Тут они все и онемели. Не знают даже, что и сказать. Попробуй слово скажи — сразу под статью попадёшь. И тогда самое маленькое, что грозит — антисоветская агитация и пропаганда — до десяти лет и поражение в правах.
— Ну, чего замолчали-то? — спрашиваю я.
Тут одна, которая побойчей, видно, говорит:
— Товарищ, все книги по религиозной тематике у нас в спецфонде хранятся. Туда обратитесь.
И повела меня в спецфонд. Вниз спускаться пришлось по винтовой лестнице, как в расстрельный подвал. Дверь железная с глазком, кнопка звонка. Позвонили. Открывает дверь милицейский старшина при пистолете. Увидел меня, руку к козырьку:
— Здравия желаю, товарищ полковник. Разрешите узнать цель прибытия?
— Книжка нужна одна, — отвечаю, — народ-то здесь есть какой-нибудь библиотечный?
— Так точно, — отвечает милиционер, — есть. Сию секунду доложу.
Сам — за телефонную трубку и докладывает: “Товарищ из органов прибыл. Срочно на выход!”.
Тут зазвенели звонки, как при боевой тревоге в каком-нибудь бункере, и бежит мне навстречу старший лейтенант милиции, на ходу застёгивая китель.
Подбегает, запыхавшись, и рапортует:
— Товарищ полковник, за время моего дежурства по фонду специального хранения Государственной Публичной библиотеки имени Владимира Ильича Ленина никаких происшествий не произошло! Дежурный старший лейтенант Мельников!
— Вольно, — говорю я, — веди на абонемент!
— Слушаюсь! — говорит он. — А где понятые?
— Понятые? — не понял я. — Зачем мне понятые?
— Не могу знать! — отвечает милиционер. — Только всегда приходили с понятыми от вас. Но вы не беспокойтесь. Я сейчас мигом всё организую. Возьмём тётю Катю, уборщицу, и дворника Кузьмича. Их запишем в понятые. Они не шибко грамотные, но подписываться умеют. А если прикажете без понятых, то и без них обойдёмся.
— А без понятых сюда не пускают? — интересуюсь я.
— Если вы актировать, — объясняет старший лейтенант Мельников, — то оно лучше с понятыми. По закону так положено: актировать с понятыми. Чтобы потом разговоров не было. Что, мол, не актировали, а растащили. Но как прикажете. Прикажете без понятых — будем актировать без понятых. В крайнем случае меня со старшиной в понятые запишете. Дело-то важное, государственное.
И старший лейтенант мне рассказал, что уже полгода сюда примерно раза два в месяц являются офицеры с Лубянки и “актируют” книги. “Актируют'” — это значит — изымают из фондов, набивают в мешки, мешки опечатывают и несут в соседнюю кочегарку на предмет сжигания. При этом составляют “Акт”, под которым подписываются они и понятые. Мешки же таскать заставляют милиционеров. “Спина болит, — пожаловался Мельников, — книги тяжёлые, как цемент”.
— Надо было работников библиотеки заставить таскать, — предложил я, — а не самим корячиться.
— Пробовали, — вздохнул старший лейтенант, — так они, представляете, товарищ полковник, мешки в кочегарке вскрыли и стали заниматься хищением народной собственности. Хорошо, что кочегары бдительность проявили и сообщили нам. Мы их с поличным взяли, когда они мешок потрошили. Кто бы мог подумать? Люди-то все пожилые, интеллигентные. Некоторые даже члены партии и фронтовики. Оформили их по указу от 7 августа. Сейчас в библиотеке одни женщины остались. Мужчины все сидят. Вот и приходится таскать самим.
— Солдат бы нагнали, — сказал я, пока мы шли по лабиринту подземных коридоров.
— Солдатам не положено, — ответил Мельников не без гордости, — эта работа режимная. К ней посторонних нельзя допускать. Так нам товарищ из органов объяснил.
— Правильно он вам объяснил, — согласился я. — В наше время бдительность — основа основ государственности.
Подвал, надо сказать, был раза в два побольше, чем на Лубянке. Крутом были железные двери, закрытые на большие амбарные замки. На дверях висели таблички “Фонд номер такой-то” с трёхзначными цифрами. Наконец мы вошли в помещение без окон, где висели сразу два портрета товарища Сталина (в мундире генералиссимуса над картой Туркменского канала и во френче с отложным воротником да с какой-то узбекской девчонкой на руках, чьих родителей он приказал расстрелять). Кроме этого, имелся ещё портрет Пушкина и плакат с цитатой из Горького о том, что всему хорошему в себе он обязан книге. Если в Горьком и было что хорошего, так это умение стучать, как никто… Видимо, чем больше читаешь, тем лучше стучишь.
Я подошёл к барьеру, где стоял тощий ящичек с читательскими карточками, и обратился к сидящей на абонементе унылой старушке, у которой на плечи был накинут армейский зелёный ватник. В помещении было холодно и сыро.
Старушка прочла слово “инкарнация” и, не говоря ни слова, нажала кнопку звонка, вделанного в барьер абонемента.
Минут через пять из двери за спиной старушки вышла дама средних лет с могучими формами и строгими серыми глазами.
— Товарищ интересуется, — сказала старушка, передавая ей бумажку со словом “инкарнация”.
Дама взглянула на бумажку, а потом на меня:
— Это вы интересуетесь?
— Да, — подтвердил я, — интересуюсь.
— Ваше отношение, товарищ! — потребовала дама голосом, не допускающим возражений.
— Отношение к кому? — не понял я.
— Я прошу у вас официальную бумагу, которая разрешала бы вам допуск к закрытой литературе специального хранения, — чеканным голосом произнесла дама, — подобная бумага называется “отношением”.
— Этого достаточно? — спросил я, показывая удостоверение.
Вообще-то я был в форме, но мои погоны почему-то не оказали на грозную даму никакого впечатления.
