— Этого достаточно? — спросил я, показывая удостоверение.
Вообще-то я был в форме, но мои погоны почему-то не оказали на грозную даму никакого впечатления.
Она внимательно прочла удостоверение и сказала: “Здесь сказано, что вы имеете право на ношение оружия. Но здесь ничего не сказано, что вы имеете доступ к закрытой литературе специального хранения”.
— Но там сказано, — мягко возразил я, — что все, в том числе и вы, должны оказывать мне максимальное содействие, не задавая лишних вопросов.
— Вот как? — вспыхнула дама. — Но порядок — общий для всех. Впрочем, — заколебалась она, — я сейчас узнаю.
И она исчезла в ту самую дверь, из которой появилась.
Я начинал терять терпение и уже хотел позвать старшего лейтенанта Мельникова, чтобы он оформил этой ретивой библиотекарше задержание на 72 часа с исполнением служебных обязанностей.
— Вы с ней поосторожнее, — предупредила меня старушка в армейском ватнике, — у неё муж в органах работает. Генералом.
Я хотел сообразить, о каком генерале идёт речь, но у нас на Лубянке их была такая тьма, что у меня ничего не получилось.
Между тем дама снова появилась в дверях и казённым голосом сказала:
— Пройдёмте со мной.
Мы прошли по полутёмному коридору и остановились у дверей с табличкой: “Заведующая спецфондом Вышинская Я.А.”
“Ничего себе, — подумал я, — мало того, что она жена нашего генерала, она ещё и дочь Вышинского. А может, его жена?”
Мы вошли в обширный кабинет, заставленный книжными шкафами, за стёклами которых синели и краснели корешки собраний сочинений классиков марксизма всех изданий и на всех языках. Почему их запихали в спецфонд, я так и не понял.
— Садитесь, товарищ полковник, — сухо предложила дама, показывая мне на стул против своего стола, а сама уселась за стол, на котором кроме казённой настольной лампы с зелёным абажуром не было решительно ничего, если не считать моей бумажки с таинственным словом “инкарнация”.
— Януария Андреевна, заведующая спецфондом, — представилась дама. — Итак. Какой фонд вы хотите проинспектировать на предмет актирования?
— Я не уполномочен ничего актировать, — признался я.
— Тогда чего же вы от нас хотите? — недоумённо спросила дама и, помахав моей бумажкой в воздухе, добавила: — И вообще, что это всё значит?
— Я хочу ознакомиться с литературой, в которой употребляется этот термин “инкарнация”, — сообщил я, чувствуя, что снова теряю терпение, хотя и помню, чья дочка сидит передо мной. То есть, я перед ней.
— Вы хотите ознакомиться на предмет актирования подобной литературы? — продолжала настаивать Януария Андреевна.
— Я хочу ознакомиться на предмет самообразования, — признался я, — на предмет повышения уровня этого самого образования.
— Интересно, — пропела дама, — и только?
Я поглядел на портреты Сталина, Молотова и Вышинского, висящие над её головой, вздохнул и сообщил:
— Вы знаете, гражданка Вышинская, что я имею право арестовать любого, кто просто не оказывает мне содействия, а тем более чинит препятствия в моей работе. Неужели вы думаете, что я вообще бы полез в ваши крысиные норы, если бы не имел конкретного задания от своего руководства.
— Крысиные норы! — взвизгнула дама. — Да как вы смеете! Известно ж вам, что вы сидите в кабинете, в котором бывал сам товарищ Сталин! Что вы дышите воздухом, которым дышал великий вождь, спасаясь от агентов царской охранки и от немецких авиабомб? Известно ж это вам? Я немедленно сообщу о вашем поведении куда следует!
Она схватила телефонную трубку, лихорадочно набрала номер и срывающимся от возмущения голосом стала быстро говорить: “Папа, ко мне пришёл какой-то космополит с Лубянки, который сидит у меня в кабинете и оскорбляет товарища Сталина. Что? Как его зовут? Не знаю, как его зовут…”.
— Как вас зовут? — обратилась она ко мне.
— Василий Лукич меня зовут, — ответил я, отлично зная, что моё имя окажет на её папашу нужное впечатление. Наверняка, он не забыл нашу встречу в 1922-м году, когда ему пришлось при известных обстоятельствах минут пять пожевать дуло моего нагана, стоя на коленях перед Ильичём. Так и случилось, потому что она, округлив глаза, нервно бросила трубку, но пересилить себя так и не смогла, сверкнула глазами в мою сторону и выдохнула:
— Вообще-то — это форменное безобразие!
— Простите? — как бы не понял я.
— Что вы тут мне написали? — возмущённо воскликнула дама, тыча пальцем, наманикюренным до безобразия, в мою несчастную записку. — Что вы мне тут написали, я вас спрашиваю?!
Я молчал, решая — вызывать конвой или ещё немного подождать.
— Во-первых, — продолжала бушевать Януария Андреевна, — не “инкарнация”, а “реинкарнация”. А во-вторых, кто дал вам право пользоваться этим иностранным словом, когда есть русское слово “перевоплощение”. Разве вам неизвестны последние указания ЦК нашей партии, запрещающие использование иностранных слов в печатных изданиях и в обиходе?!
Об указаниях я не знал, честно говоря. Но, будучи футбольным болельщиком московского “Динамо”, я обратил внимание, что даже из репортажей Вадима Синявского исчезли привычные слова. Вместо греющих душу слов “футбольный матч” он стал говорить “футбольное состязание”, вместо “штанга” появилось дурацкое слово “стойка”, напоминающее сразу плац внутренней тюрьмы, “корнер” стал “угловым ударом”.
В принципе, я ничего против этого не имел. Чистить русский язык, конечно, необходимо. А то ныне совсем ошалели. Даже по телевизору постоянно мелькают идиотизмы, вроде “киллеров”, “дилеров” и “эксклюзивных дистрибьютеров”!
Но тогда случай был особый, а объясняться мне перед Януарией Андреевной совсем не хотелось. Как мне генерал записал, так я и пользовался этим словом. Если оно обозначает “перевоплощение” — пусть так и будет. Разоряться-то чего?
— Вы знаете, — говорю, — я же папеньку вашего хорошо знаю. Помню, взяли его прямо на улице и…
Наверное, она эту историю и без меня хорошо знала, потому что сняла трубку другого телефона и приказала:
— Иван Никифорович, подойдите к 370-му фонду. Захватите акты по форме 8.
— Книгу я вам выдам, — сказала она мне, когда мы шли по полутёмному коридору мимо стальных дверей, — но пользоваться ею можно только в нашем читальном зале.
Наконец мы подошли к двери, на которой висела табличка “Фонд № 270”. Там нас ждали двое пожилых мужчин. Один из них был начальником Первого отдела. Его звали Иван Никифорович Козлов. Второй был сантехник, которого никак не звали. Вполголоса матерясь, безымянный сантехник возился с тяжёлым амбарным замком. Заржавевший замок никак не поддавался. Видимо, им не пользовались с тех пор, как в книжную тюрьму попала последняя брошюра, содержащая контрреволюционное слово “душа”.