— Бабушка, а ты бомбу видела?
— А как же не видела. Я знаешь, сколько «зажигалок» с крыши посбрасывала? А один раз прямо в наш дом здоровенная «фугаска» угодила…
— Ой! — сказала девочка, прижимаясь к бабушке. — Страшно?
— Еще бы не страшно! И вот ведь как нам повезло — не взорвалась она. Пробила три этажа, да так и застряла, а не взорвалась. Вот так, а то бы не было ни меня, ни твоей мамы, ни тебя… А вот туда, к Гостиному двору, мы зимой за водой ходили. Там, видно, трубу прорвало, и была такая огромная ледяная шишка, мы с твоей мамой по ней доползали до трубы и брали воду. А потом на саночках везли домой.
— Отсюда? — удивилась девочка. — Это же далеко!
— Конечно, далеко, а что делать. Водопровод-то не работал.
— А в магазин вы ходили?
— Ходили. С ночи очередь за хлебушком занимали. Стоишь, стоишь, промерзнешь до самых костей, а куда деваться. И бывало, люди, кто послабее, прямо в очереди умирали, не дождавшись, пока хлеб получат. А еще неизвестно, могут и не привезти хлеба. И хлеб-то не как теперь, а целлюлоза одна, жмыхи молотые, обмолот от зерна. Сдави — вода потечет. И знаешь, сколько хлеба в войну на день давали? Вот такой малюсенький кусочек, — бабушка показала. — 125 грамм.
— И больше ничего?! — спросила потрясенная внучка.
— В самую голодную первую блокадную зиму — ничего.
Тимур слушал не шевелясь. Он даже почти забыл о том, что десять минут назад ему хотелось рыдать и биться головой о стену от безысходности. Не часто услышишь такой рассказ. Точнее, он никак не мог бы это услышать… Он удивлялся не меньше, чем девочка. В голове не осталось ни единой мыслишки.
— А помнишь, я тебе на Аничковом мосту дырки от осколков показывала? — продолжала бабушка. — Это немец нас снарядами обстреливал с Вороньей горы. Во-он оттуда. Каждый день по два, по три обстрела. И вот по той стороне Невского, которая солнечная, я и сейчас ходить не люблю — она была самой опасной при обстрелах. И, главное, стреляли-то они не просто лишь бы куда, а по самым людным местам — по остановкам, пока транспорт ходил, по очередям возле булочных… А самый сильный обстрел был в августе сорок третьего, тоже рядом, вот там, на углу Садовой. Столько народу погибло… Соседку нашу, мою подругу хорошую, Валю, там убило… Перекрестком Смерти потом стали ленинградцы называть это место…
— Бабушка, а как это в мост осколки снарядные попали, а в коней не попали?
— Это в клодтовских-то, на мосту? А их в войну сняли. Завернули аккуратно и зарыли в землю. Я и сама яму копала, вот там, в садике у Дворца пионеров. Спрятали от фашистских снарядов. И многие памятники так укрыли, — которые закапывали, которые досками обшивали. А один памятник всю войну на месте простоял, знаешь, какой? Суворову у Кировского моста. И даже примета такая сложилась, и все ленинградцы в нее верили, что если не заденет его осколок, то и Ленинград выстоит. Так и получилось. А в подвал дома, где этот памятник собирались укрыть, как раз прямиком угодил снаряд и взорвался… Ну ладно, — бабушка прервалась, хотя, казалось, могла бы рассказывать бесконечно, — пойдем, пожалуй, к дому, темно уже совсем…
Они поднялись со скамейки и пошли в сторону театра. Девочка вертелась вокруг бабушки, видно, выспрашивала еще что-то про войну. Тимур не отрываясь смотрел на них, пока они не смешались с толпой. Обычные люди, рядовые ленинградцы… Ничего не изменилось. Тот же шум Невского, тусклый свет фонарей, перемигивающиеся светофоры на углу Садовой… Только теперь Тимур знал, что угол Невского и Садовой — это «перекресток Смерти». Да еще бодрая музыка над сквериком сменилась более тихой и печальной мелодией без слов.
Хотя бабушка с девочкой говорили о далеком прошлом, Тимур почему-то впервые остро почувствовал реальность происходящего.
— 4 —
Тимур вернулся рано, почти в семь вечера. Сережа Синицын, его сосед по комнате и одногруппник, сидел за столом, что-то читал.
— Привет, — сказал Тимур.
— Привет, — равнодушно отозвался Сережа, мельком посмотрев в его сторону.
С Сережей они почти не общались, так, изредка перекидывались отдельными общими фразами. Тимур обычно старался сбежать из общежития как можно раньше и вернуться попозже, но сегодня так уж получилось — целый день моросил дождь, рано стемнело, было холодно.
Здесь, впрочем, тоже делать было нечего. Тимур возненавидел такие обычные дождливые вечера — ему каждый раз остро вспоминалось, что дома он сейчас засел бы за комп… Очки-консервы, наушники, микрофон, тактильные перчатки и — «мы входим». И никто его не достанет в ближайшие несколько часов. А здесь что делать? Что здесь люди, вообще, делают в свободное время? Читают, ходят в кино… Больше ничего в голову не приходило. И все, что ли?.. Счастливые вы, люди середины XX века, — вы не знаете, что такое НИТ. И не чувствуете, что вы без компа — уже не совсем вы. И вам не кажется, что вы что-то знаете, во всяком случае, знаете, где это можно посмотреть, точнее — нельзя посмотреть… Интересно, это психиатры называют распадом личности?… Тимур бесцельно походил взад-вперед по комнате, постоял у окна, вглядываясь в темноту, спросил у Сережи:
— Можно, я радио включу? Не помешает?
— Включай, пожалуйста… — ответил Сережа. — Я не занимаюсь.
По радио передавали новости — предварительные итоги пятилетки, отчеты о досрочном выполнении плана какими-то цехами каких-то заводов, сводки о темпах роста разнообразных сельскохозяйственных показателей в каких-то колхозах, что-то о траектории полета спутника «Космос-19»…
— Что-что там про спутник? — Сережа заложил книжку пальцем и прислушался к бормотанию радио.
Новости — 1963 год! Парадокс, насмешка…
Потом передали прогноз погоды на завтра, потом включили какую-то популярную песню: «Я верю, друзья, караваны ракет помчат нас вперед от звезды до звезды…» Хотите — честно? Не помчат. Тимур точно знал. А впрочем, может, и помчат, — вы будете сидеть за своими машинами и резаться по сетке в «Звездные войны, эпизод 14». Тимур вспомнил свою любимую игрушку, ему стало совсем тошно, он резко встал и выключил надоедливое радио.
Сережа слегка улыбнулся и, повернувшись к нему, спросил:
— Музыкой не увлекаешься?
— Нет, — коротко ответил Тимур.
— Только такой или вообще?
— Вообще.
Сережа отложил книжку и с интересом уставился на него. Было видно, что ему очень хочется спросить, чем Тимур увлекается, но он прекрасно знал, что рассказывать о своих увлечениях Тимур не склонен. Врать было бы глупо, рассказывать правду — еще глупее. Сереже все равно не понять, чем увлекается Тимур. Он и слов-то таких не слышал. И не услышит в ближайшие лет пятьдесят, а скорее — вообще не услышит. И не дай бог ему когда-нибудь узнать, чем Тимур увлекается, и за что он здесь.
