Женя вышла из института вместе со всеми, пошла в толпе, в самой гуще, стремясь пройти незамеченной к троллейбусу. Но Ким увидел ее. Похоже было, что он ждал. Стоял в стороне, на виду, так что невозможно было пройти мимо, не заметив его. Она отвернула голову, как будто разглядывала что-то на противоположной стороне улицы.
Он подошел сам.
— Здравствуй, Женя.
— Здравствуй.
Они не виделись со дня аварии — что-то все время мешало: то она задерживалась на объекте, то ушла немного раньше — нездоровилось.
И сейчас ему показалось, что она изменилась как-то. Осунулась, запали глаза.
— Что с тобой? Ты нездорова? — спросил он, хмурясь, вглядываясь в ее лицо.
— Немного… — Она смотрела куда-то вбок, потом, словно решившись, глянула ему прямо в лицо и тут же опять отвела взгляд.
— Или дома что-то? Как мама? — спросил он,
— Спасибо. Все в порядке. Они замолчали.
— Странно, не правда ли? — сказал он наконец.
— Что?
— Здороваемся, когда надо расходиться.
— Так получается, сам видишь. — Она виновато глянула на него и опять отвела взгляд, сделав неуловимое движение плечом. И он понял: она хочет уйти.
Он пошел рядом с ней, в сторону троллейбусной остановки, и пока шли, все время была какая-то тяжелая неловкость, все время молчали.
— Послушай, — сказал он, когда они уже почти подошли, — я много думал тогда… И, знаешь, пришел к выводу: ты права. Так не может продолжаться… Я решил уйти на квартиру.
— На квартиру?
— Да. Сниму где-нибудь комнату и переедем с тобой. Как ты думаешь?
— Как я думаю?
— Да… Пока поживем па частной, а со временем свою получим. Я с Федором поговорю, он поможет. Телефон помог же он установить. Он, если захочет, все может. Верно?
— Верно… Только… не надо говорить с Федором. И вообще ничего не надо, понимаешь?
— Почему? — Он остановился, и она увидела, как стало детски горьким его лицо.
— Я не могу тебе объяснить… Но, мне кажется, сейчас уже поздно… Впрочем… Может, это кажется… Может, это пройдет…
— Что-то случилось?
— Нет. Ничего. Просто я устала, наверно…
— Послушай, — сказал он, стараясь ободрить ее и себя, — может, махнем куда-нибудь, гляди, погода какая!
Погода действительно была редкостная. После месяца слякоти, дождя со снегом вдруг выдался совсем весенний солнечный день, какие иногда врываются в азиатскую осень. Трудно было отделаться от мысли, что эти деревья, вытянувшие к солнцу свои ветви, просыпаются сейчас после долгой зимней спячки.
Женя, прищурившись, посмотрела на солнце, потом на деревья, на сверкающие крылья автомашин.
Незаметно вздохнула.
— Извини, поеду.
Она успела подняться на подножку переполненного троллейбуса, и дверь за ней закрылась.
Заседание ученого совета было назначено на понедельник, а в пятницу вечером к дому Лаврецкого подъехала маленькая институтская "Латвия". Машина остановилась, погасли фары, затих мотор, но кто-то еще долго возился там, внутри, закрывал дверцы, пригонял окна, проверял тормоза.
Наконец негромко хлопнуло, послышались шаги. Кто-то потоптался у дверей, коротко дзинькнул звонок.
Лаврецкий открыл дверь и увидел Ильяса.
— Извините, Игорь Владимирович, — смущаясь, проговорил Ильяс и сиял свою меховую шапку, — я два-три слова сказать… Можно?
— Здравствуйте, дорогой, заходите. — Лаврецкий ласково увлек парня в дом. — Сюда, сюда… Раздевайтесь.
Но Ильяс жался к двери, мял в руках шапку.
— Я только два-три слова…
— Ну вот, заладил. А если я, скажем, четыре слова хочу услышать?
— Можно, — улыбнулся Ильяс.
— Вот так. Снимайте свою куртку. А сапоги не надо. Зачем? Зачем вы это делаете?!
— Дома пол чистый, я грязь понесу. Нехорошо. — Ильяс упрямо качал головой и стаскивал сапоги.
— Ну, ладно. Вот вам тапочки. Пойдемте.
Они прошли через гостиную. Здесь было полутемно, красноватый колеблющийся свет шел из дальнего угла, и когда они проходили мимо, Ильяс увидел, что в углублении стены, отражаясь в кафеле, покачивается синевато-красное угольное пламя.
— Красиво, — сказал Ильяс и остановился. — Сандал похоже.
Они постояли так немного, любуясь пламенем. Потом прошли в кабинет, где тоже был полумрак, но над столом горела настольная лампа под широким, плоским, как перевернутое блюдо, абажуром Она ярко освещала все, что находилось на столе: книги, журналы и рукопись, лежащую посредине
— Садитесь, дорогой, — Лаврецкий придвинул Ильясу кресло, — очень рад вас видеть. — Он окинул парня ласковым взглядом. — Вы совсем повзрослели. И хорошим мастером стали, говорят.
— Спасибо, Игорь-ака. — Ильяс, сидевший на самом краю кресла, потупившись, вдруг поднял голову. — А помните, какой я пришел?
Они посмотрели друг на друга и улыбнулись.
Года три назад завхоз института, добрейший Камрон-ака, попросил устроить на какую-нибудь работу своего племянника, приехавшего из кишлака. Паренек успел окончить восемь классов, когда умер отец. Надо было помогать матери растить братишек и сестренок. Лаврецкий велел прислать к нему парня на следующий день к десяти часам утра. Он пришел на работу, как обычно, тут же навалились какие-то дела, потом его куда-то вызвали, потом он вернулся, стал подводить к концу дня итоги и вдруг увидел запись в календаре, удивился, спросил секретаршу. Она сказала, что никто не приходил. Лаврецкий позвонил Камрону-ака, тот тоже удивился, пришел, стали они всех расспрашивать, потом вышли вместе на улицу и тут у входа увидели стриженого парнишку в белой холщовой рубахе.
— Йе?! — удивился Камрон-ака. — Почему ты не пришел утром?
— Я пришел, — сказал парень.
— Где же ты был? — Здесь.
— Весь день? С самого утра?
— Да. Домулла прошел мимо, я поздоровался и ждал, когда он меня позовет.
Лаврецкий принял Ильяса подсобным рабочим, устроил его в вечернюю школу и очень скоро убедился, что парень смышленый, хватает все на лету. Вскоре Ильяс сдал на водителя, получил права, и Лаврецкий поручил ему шефство над передвижной лабораторией. На его ответственности была лишь ходовая часть, но он уже начал постигать кое-что из премудростей сложных приборов… И тут завертелась вся?та история, Катаев держат передвижку больше на приколе, а вскоре перевел Ильяса па "Латвию". С Лаврецким они виделись последнее время редко.
И вот сейчас, этот неожиданный приход в такое время…
Лаврецкий разглядывал повзрослевшего, возмужавшего парня, с
удовольствием отмечая не только его рост и широкие плечи, но и живой блеск
