Ей понравилось: она нежно положила руку мне на плечо, и я растаял.
— В одних мирах нам рады, — сказала Триолет. — В других нас считают болезнью, ядовитым сорняком, который надо немедленно уничтожить. Но где заканчивается насилие и начинается свободное искусство?
— Не знаю, — ответил я, глупо улыбаясь. Незнакомая музыка пульсировала и гремела, вырываясь из танцевальной комнаты.
Триолет прижалась ко мне и… наверное, это был поцелуй. Не знаю. Она коснулась моих губ, и, довольная, отстранилась, словно пометила меня.
— Хочешь услышать? — спросила она. Я кивнул, ничего не соображая. Чтобы она ни предложила — я был в её власти.
Она придвинулась и зашептала. Странная штука поэзия — ни с чем её не спутаешь, даже если не владеешь языком. Вы можете не понимать ни слова по-гречески, но строки Гомера узнаете всегда. Мне доводилось слышать польские и эскимосские стихи, и я ни на секунду не усомнился, что это поэзия. Триолет шептала слова на незнакомом языке, но они захватывали меня, словно вихрь, и пронзали насквозь. Я видел сверкающие хрустальные башни и людей с серо-зелёными глазами; и в каждом слоге ощущался неумолимый, безжалостный натиск океана.
Наверное, я поцеловал её по-настоящему. Не помню. Мне очень хотелось.
Я очнулся, когда Вик грубо встряхнул меня.
— Вставай! — кричал он. — Быстрее!
Сознание, улетевшее за тысячи миль, медленно возвращалось.
— Шевелись, придурок! — Голос Вика дрожал от ярости.
Впервые за этот вечер я узнал песню, доносившуюся из танцевальной комнаты. Плакал печальный саксофон, ему вторил плавный перебор струн. Мужской голос грустно пел о сыновьях молчаливых дней. Хотелось остаться и дослушать.
— Я не закончила. Ещё чуть-чуть, — сказала Триолет.
— Извини, дорогуша, — отмахнулся Вик — теперь он не улыбался. — В другой раз.
Он схватил меня под локоть, выдернул из её объятий и потащил к выходу. Я не сопротивлялся. Вик легко мог отделать меня, если бы захотел — опыт имелся. Когда он в духе, бояться нечего, но сейчас Вик кипел от злости.
Скорее, к выходу. Пока Вик сражался с дверью, я оглянулся через плечо, надеясь обнаружить Триолет в дверях кухни, но ее не было. Наверху стояла Стелла. Она не отрывала глаз от Вика, и я отчетливо видел ее лицо.
С тех пор прошло тридцать лет. Многое я забыл; ещё больше — забуду; в конце концов, время сотрёт всё, но если я и готов допустить существование загробной жизни — псалмы и гимны тут ни при чём — то лишь потому, что не способен стереть из памяти лицо Стеллы. Вик сматывался, а Стелла наблюдала за ним с верхней ступеньки лестницы. И в смертный час не забуду ее взгляда.
Растрепанная, макияж размазан, а глаза…
Тому, кто осмелится разгневать Вселенную, не позавидуешь. Готов спорить, разгневанная Вселенная смотрит на тебя именно так.
И мы бежали, я и Вик, с этой вечеринки, от этих девушек и сумрачных комнат, словно нас настигала бушующая гроза. Мы неслись, не разбирая дороги, по лабиринтам путаных улиц, не оглядываясь, без передышки, пока не выдохлись, и только тогда остановились, хватая ртом воздух, не в силах двинуться с места. Всё болело. Я привалился к стене. Вика долго рвало.
Наконец он вытер рот.
— Она не…, - Вик запнулся.
Затряс головой.
— Понимаешь… Есть места, куда не стоит соваться. Сделаешь лишний шаг — и изменишься навсегда… Изменишься так сильно, что уже не понять, ты это или кто другой. Как сегодня…
Мне казалось, я понял, о чём он.
— Успел с ней переспать? — спросил я.
Вик с силой вдавил палец мне в висок и покрутил. Я гадал, кончится дракой или обойдется, но Вик убрал руку и с тихим всхлипом отвернулся.
Я удивленно взглянул на него и обнаружил, что Вик плачет: лицо побагровело, слезы катились по щекам, из носа текло. Вик исступлённо и горько рыдал, словно маленький мальчик.
Потом он развернулся и побрел вниз по улице — плечи тряслись — и я уже не видел его лица. И даже представить не мог, что случилось в комнате наверху, и так напугало Вика.
Один за другим зажигались фонари. Вик плёлся впереди, я тащился в вечерних сумерках вслед за ним, а ноги вышагивали ритм стихотворения, которого я уже не помнил и никогда бы не смог повторить.