Отгремели ядерные взрывы, вся инфраструктура, промышленность и цивилизация как таковая оказались отброшены в каменный век. Война, которая и не думала заканчиваться, полыхала почти на всей территории тогда ещё России. Враг блокировал Санкт-Петербург, осадил Москву, дошёл до Астрахани на юге, а на востоке Китай оккупировал практически всю Сибирь.
Карта страны в те страшные годы напоминала «красное дерево» времён гражданской войны: людям казалось, что всё пропало, страна обречена и спасения нет.
А потом пришла Идея. Вернее, не пришла: она никуда не уходила, оставаясь тайной народной мечтой о возвращении «старых добрых времён». Идея вернулась в тот самый момент, когда была так необходима, собрала десяток разрозненных бандитских республик и полуфеодальных городов-государств в единое целое — и русский солдат выстоял. Выстоял и погнал противника обратно, освобождая родные земли и в огне сражений закаляя и укрепляя новый, многонациональный советский народ.
И пусть фронты откатились от границ, пусть многочисленных врагов изгнали и начали бить на их территории, в тылу от этого не стало легче. Войне было далеко до завершения — трудной, напряжённой, отвлекающей львиную долю ресурсов, отнимающей жизни. А в самом Союзе было негде жить, нечего есть, нечем лечиться, некому учить детей — полная разруха. Но, несмотря на это, люди, которые населяли Союз и верили в светлое будущее, совершили ещё один подвиг: на пепелище старого мира сумели отстроить заново многое из того, что было разрушено, и не собирались останавливаться на достигнутом.
Официальная история в основном сосредотачивалась на крупных военных достижениях. Через семь лет после освобождения территории страны от врага была возобновлена космическая программа. Через десять — в космос поднялся первый корабль военно-космического флота. Через двенадцать — одержана первая крупная победа в орбитальном сражении и высажен десант на Луну, советские войска победным маршем идут по Европе, Азии, Африке, обеим Америкам и Антарктиде, а президент США и верховное командование стран НАТО эвакуированы на Марс.
Но помимо этого в тылу происходило нечто не менее важное. Была отменена карточная система. Выстроены заново промышленность, сельское хозяйство, наука, образование, медицина. Союз первым начали массово внедрять боевые и вычислительные имплантаты, компьютеризировать хозяйственную деятельность, использовать клонирование, «штампы» сознания и множество других вещей, куда менее впечатляющих.
На радиоактивных руинах вырастали новые города, рождались, пусть и не всегда здоровые, дети. И то, что многим до сих пор приходилось ютиться в подобных бараках, было уже достижением. Людям было, где жить и что есть, а это после более чем полувековой войны — уже немало.
Я шёл по улице, над которой возвышалась громадина МИДа. Контраст разителен: могучая высотка и двух-трёхэтажные развалюхи, во дворах которых усталые пожилые мужики с чёрными электронными протезами в свободное от смен время пьянствуют и играют в домино, пока их жёны развешивают бельё на верёвках.
Дом номер восемь оказался нескладным и несимметричным строением, выкрашенным коричневой краской. Во дворе — залитая водой песочница, длинный сарай с десятком пронумерованных белой краской дверей. На вытоптанном пятачке земли — футбольные ворота, рядом с которыми две грубо сколоченные лавочки и кухонный стол с затёртым инвентарным номером. К калитке бежал тонкий ручеёк — от покосившейся ржавой колонки, заклиненной при помощи деревяшки. Навстречу мне из некоей деревянной кабинки под крышей, крытой листом рубероида, вышел усатый старик в дырявой белой майке, галифе и сапогах. Подмышкой он держал газету, у которой не хватало части обложки — той, где обычно печатали портреты первых лиц КПНСС или членов Ставки.
— Здравствуйте! — я прошёл во двор, переступая через ручеёк. — А Тильман не тут живёт?
Старик остановился и выудил из кармана галифе пачку папирос.
— А вы ему кто будете? — поинтересовался он, извлекая одну, сгибая в нужных местах и поджигая.
— С работы, — уверенно соврал я. — Не появляется, стервец. Думали в милицию заявлять, но решили сперва сами разобраться.
— А чего это, на Вычислительном уволить не могут этого оболтуса? — дед выпустил облако удушливого дыма. Судя по запаху, он курил старые покрышки.
— На каком вычислительном? — нахмурился я. — Я с «Лебедей».
— А-а, — протянул старик. — Запамятовал, бывает.
Ну конечно. Запамятовал. Хитрец старый.
— Так что? Где его носит?
— Не знаю я, — пожал плечами дед. — Запропастился куда-то.
— А давно?
— Да что-то около трёх-четырёх дней тому. Он и до этого пропадал на неделю, говорил, в командировку.
Я снова придал лицу сердитое выражение.
— Та-ак. А куда ездил, не говорил?
— Да нет, — покачал головой старик. — Он вообще необщительный.
Я автоматически кивнул:
— Ну, это смотря с кем и где…
— Что вы имеете в виду, товарищ? — дед сощурил глаз.
— Да так, — я сделал неопределённый жест рукой. — Специфический он.
— Это да, — охотно подтвердил собеседник. — Впрочем, что это я? Пойдёмте в дом.
Я поблагодарил старика, который, высосав оставшуюся папиросу в два вдоха и откашлявшись, сказал следовать за ним.
— Осторожно! — запоздало предупредил он, но я уже успел выругаться, провалившись ногой в дырку на прогнившем и почерневшем от сырости крыльце.
Внутрь вела хлипкая дверь, сделанная, судя по весу, из картона. В тёмном неосвещённом «предбаннике» стояли стеллажи, на которых блестели бережно закутанные в старые одеяла трёхлитровые банки с огурцами и помидорами. К стене прислонены вездесущие лыжи «Спринт» с погнутыми алюминиевыми палками.
Жилище Унгерна, сумрачного тевтонско-казахского гения, представляло собой обыкновенную коммуналку. Вошедший попадал в тесную прихожую, заставленную обувью разной степени износа, увешанную с обеих сторон кучей курток, пуховиков, ветровок и освещённую тусклой-тусклой лампочкой. Старик, вытерев ноги о драную тряпку, прошёл дальше, я последовал его примеру и очутился в просторной общей кухне, куда выходили двери жилых комнат. Жарко. На белоснежной дровяной печи стояло ведро, полное горячей воды, от которой шёл пар. Через всю кухню были протянуты во всех направлениях верёвки, на которых сушилось чистое бельё, приятно пахнувшее хозяйственным мылом. На круглом столе — чайник, печенье в стеклянной вазочке, кусок чёрного хлеба на разделочной доске. Рядом — пять деревянных стульев, на одном из которых висел серый пушистый пуховый платок.
