Как известно, сообщения в подпространстве передаются практически мгновенно. Стоит только нажать клавишу Enter на консоли передатчика любого из кораблей, в тот же миг в штабе армии начинает мигать красная лампочка. Какое-то время, правда, занимает контроль отправленных/полученных пакетов, но по сравнению с вечностью эти доли секунды не имеют смысла. Дмитрий ткнул пальцем в прямоугольную клавишу, и перевёл взгляд на висящий перед иллюминатором антрийский линкор. Медленно, как во сне, на нём стала подниматься орудийная заслонка.
— Прощай, друг Дмитрий, — произнёс пилот.
— Прощай, Ляо. Рад был служить рядом с тобой.
Заслонка ещё не успела принять боевое положение, как из подпространства появились штурмовики. Дмитрий скользнул взглядом по обтекаемым корпусам с эмблемами Синдиката на борту и понял, что шансов нет. Слишком мало было штурмовиков, слишком неравными оказались силы. Четырнадцать юнитов этого класса в принципе не способны критически повредить тяжёлый линкор. При всём желании.
— Зачем они полезли, — простонал Дмитрий.
— Они поверили тебе, — ответил Ляо, прищурившись. — И решили сложить свои головы на благо Синдиката. Патриотизм заразен.
Когда штурмовики сделали первый залп, у Дмитрия появилась надежда. Импортные лазеры, стоящие на штурмовиках почти не уступали антрийским, а ракеты оказались на удивление эффективны, одна из них даже достигла корпуса вражеского линкора, разворотив ему весь бок. Но ответный залп «Зёрна Страха» поставил всё на свои места. Отчаянная атака Синдиката захлебнулась.
— Пусти, — судорожно выдохнул Ляо и бросился прогревать двигатели.
Дмитрий понял задумку пилота — удрать под шумок, пока идёт бой. Разведзонд Синдиката считался гражданским судном, а поэтому антрийские компьютеры будут выцеливать его в последнюю очередь.
— Нет, — сказал он твёрдо.
— Что такое? — пилот озадаченно посмотрел на астрофизика. — Мы ничем им не поможем, надо покинуть систему.
— Рано сматываться, — астрофизик улыбнулся. — Пинг-понг помнишь? Просчитаешь траекторию, чтобы наш зонд свалился прямо на пульсовые зенитки?
Ляо понимающе хмыкнул.
— Восточный ветер принесёт нам покой.
Катапульта включилась в последний момент. Ляо и Дмитрия выбросило куда-то в сторону, а потом закрутило. В скафандре стало нестерпимо жарко, астрофизика вырвало, в боку кольнуло. Обгорелый остов зонда упал прямо на пульсовую батарею, корёжа антрийские зенитные лазеры. В этот момент взгляд Дмитрия упал на появившиеся в системе ещё два линкора.
— Ляо, нам крышка, — сказал он. — У Антрии были резервы.
— Это наши, линкоры, Друг Дмитрий, — последние слова, которые услышал астрофизик, перед тем как потерять сознание.
Спустя два дня около военного госпиталя, где лежал Дмитрий, опустился правительственный шаттл. Молодой человек в кожаной куртке, который легко спрыгнул с подножки на посадочную площадку, был одним из основателей Синдиката. Не теряя ни минуты, он поднялся в палату к Дмитрию.
— Лежи, — остановил основатель астрофизика. — Врачи запретили тебе вставать.
— Как закончился бой?
— Мы потеряли одну вспомогательную автоматизированную лабораторию, человеческих потерь нет. Во многом благодаря вам с Ляо.
— Где он?
— Получил государственную награду и новое назначение. Знаешь, он очень уважает тебя. В его генеалогическом древе были японцы, в их традициях жертвовать жизнью, чтобы уничтожить врага. Таких лётчиков в Японии называли «камикадзе» что в дословном переводе означает «восточный ветер».
— Так вот что он шептал в последний момент, — Дмитрий натянуто улыбнулся. Давала знать боль в боку. — А что с «Зерном Страха»?
— Уничтожили. От имени Совета Основателей Синдиката за проявленный героизм ты награждаешься орденом мужества первой степени.
— Служу Синдикату! Разрешите вопрос? Имперскую базу нашли?
— Нет там никакой имперской базы. Вы наткнулись на остаток имперского микрозонда, который много лет дрейфовал в той системе, — основатель достал металлический шарик из кармана и положил его на тумбочку рядом с Дмитрием. — Возьми его себе на память.
— А что там написано? — спросил астрофизик. — Я не знаю староимперского.
— Это отрывок из клятвы легионера. Она древнее, чем все галактические государства вместе взятые, считается, что эта клятва возникла ещё на Земле, — основатель улыбнулся и на память произнёс исторические слова: — Клянусь, что страх не заставит меня ни уйти, ни бежать, я не покину строй разве только чтобы поднять оружие, поразить врага или спасти гражданина.
По узким тропинкам посёлка Научный, пристанище Крымской астрофизической обсерватории, гулял ветер, принося вереницу запахов моря. Белокаменное здание башенного солнечного телескопа, построенное ещё в союзе и пережившее своё время, тянулось вверх, словно стоящая на стартовой площадке ракета. Мерцающие на тёмно-синем небе звёзды беспристрастно смотрели на дело рук человеческих. А сотрудники обсерватории, в свою очередь, наблюдали за ночными светилами.
Профессор Ричардсон, которого все от мала до велика называли Ричи-Ричи, мог часами рассказывать о звёздах. Иногда он говорил просто, дети астрономов, которые каждый вечер собирались его послушать, понимали все сказанное, а порой забредал в такие научные дебри, что уследить за ходом профессорской мысли не могли и дипломированные коллеги. В такие минуты его глаза блестели, лицо наливалось кровью, а волосы ерошились, торчали во все стороны, так что Ричи-Ричи походил на сумасшедшего гения, какими их рисуют в комиксах.
Он мог за вечер привести с десяток наиболее популярных гипотез образования Луны, а потом, походя, опровергнуть их за одну за другой. Или много часов кряду рассуждать о проблемах сингулярности и процессах, протекавших в первые секунды существования Вселенной. Случалось, что вскользь брошенные Ричи-Ричи фразы становились предметом научных статей его учеников, а иногда и темами диссертаций. На такие вещи профессор не обижался, только незлобно ворчал, мол, столь очевидные истины не должны быть предметом внимания настоящих учёных. Только одну тему Ричи-Ричи почти никогда не затрагивал. Он не касался гелиофизики.
Единственный раз я слышал из уст профессора рассуждения о Солнце в поселковом клубе на день космонавтики, куда делегацию обсерватории пригласили местные власти. На праздник пришли школьники, через одного романтики, грезившие звёздами. Девочка с растрёпанными косичками спросила учёных мужей, как далеко от Земли расположена ближайшая звезда и как она называется. Я взял микрофон и стал рассказывать, что самая близкая звезда — Проксима Центавра, она удалена от Солнечной системы примерно на 1,3 парсека, и при нынешнем развитии космических технологий её вполне можно исследовать автоматическими зондами. Ричи-Ричи тогда оборвал меня на середине фразы, бесцеремонно пихнув локтем в бок, отобрал микрофон и заявил, что хочет поправить молодого коллегу. Он заявил, что ближайшая от нас звезда расположена всего в восьми с третью световых минутах от Земли, называется она Солнце и как следует исследовать её при нынешнем развитии технологий не получается и вряд ли получится в ближайшую тысячу лет. А потом он за полчаса разложил по полочкам все научные теории о Солнце, коснулся фраунгоферовых линий, затронул вызванную конвекционными процессами грануляцию в фотосфере, объяснил, почему корона и хромосфера горячее фотосферы, перешёл к магнитным полям, коротко объяснив, что Солнце полностью состоит из намагниченной плазмы, а факелы и пятна в фотосфере, флоккулы в хромосфере и протуберанцы в короне — всего лишь следствие этой намагниченности. Не знаю, что из его объяснений поняли дети, я сам с трудом следил за ходом мысли профессора. И в тот самый момент, когда выкладки Ричи-Ричи стали вроде бы складываться в моей голове в нечто, что впоследствии могло бы стать красивой гипотезой, профессор очаровательно улыбнулся и объяснил детям, что всё, о чём он рассказывал — всего лишь результат наблюдений, красивое описание, не имеющее за собой никакой более-менее приемлемой теории.
